В июне Кевин закончил подготовительный класс, и мы остались наедине на все лето. (Послушай, я действовала Кевину на нервы точно так же, как он - мне). Несмотря на все старания мисс Фабрикант, метод Монтессори не сотворил чудес в нашем случае: Кевин так и не научился играть. Когда я оставляла его одного, он сидел на полу, как чурбан, и его угрюмая отрешенность отравляла атмосферу во всем доме. Я попыталась вовлечь в проекты: собрала в игровой комнате нитки, пуговицы, клочки разноцветной материи и клей, чтобы делать надевающихся на руку кукол. Я садилась на ковер рядом с Кевином и наслаждалась работой, но не результатами: если у меня получался кролик с красным фетровым ртом, большими синими глазами и усами из соломинок для питья, то на руке Кевина красовался обычный длинный носок, измазанный клеем. Я не считала нашего ребенка вундеркиндом в рукоделии, но по меньшей мере он мог бы постараться.
А еще я пыталась дать ему необходимую основу для учебы в первом классе.
- Давай поработаем над арифметикой! - предлагала я.
- Зачем?
- Чтобы в школе ты лучше всех считал.
- Какая польза от арифметики?
- Ну, помнишь, как вчера мамочка оплачивала счета? Необходимо уметь складывать и вычитать, тогда знаешь, сколько денег у тебя осталось.
- Есть калькулятор.
- А если калькулятор ошибается? Нужно его проверять.
- Зачем пользоваться калькулятором, если он не всегда работает?
- Он всегда работает, - проворчала я.
- Тогда зачем нужна арифметика?
- Чтобы пользоваться калькулятором. - Кевин сбивал меня с толку. - Ты все равно должен знать, как выглядит пятерка, так? А теперь давай потренируемся в счете. Что идет за тройкой?
- Семь, - сказал Кевин.
Так все и продолжалось, пока однажды, после очередного обмена репликами ("Что стоит перед девяткой?" - "Пятьдесят три"), он равнодушно посмотрел мне в глаза и монотонно от барабанил: "Одиндватричетырепятышестьсемьвосемьдевятьдесятьодиннадцать..." - и без ошибок добрался до сотни, пару раз переведя дух. А потом спросил: "Теперь мы можем закончить?" Я почувствовала себя идиоткой.
Не больше энтузиазма вызывала в нем литература. Когда однажды наступил час чтения, я предупредила:
-Только не спрашивай: "Зачем? Для чего? Какая польза?" Я сразу скажу. Если скучно и нечего делать, всегда можно почитать книжку. Даже в поезде или на автобусной остановке.
- А если книжка скучная?
- Найдешь другую. На свете столько книг, что хватит на всю жизнь.
- А если они все скучные?
- Вряд ли это возможно, Кевин, - отрезала я.
- Я думаю, что возможно, - возразил он.
- Кроме того, когда ты вырастешь и станешь искать работу, надо будет уметь хорошо читать и писать, иначе никто тебя не наймет.
Если честно, лично я полагала, что если так, то почти все население этой страны было бы безработным.
- Папа не пишет. Он ездит на машине и фотографирует.
- Есть другие работы...
- А если я не хочу работать?
- Тогда придется жить на пособие. Правительство даст тебе ровно столько денег, чтобы не умереть с голоду, но на развлечения не останется.
- А если я ничего не хочу делать?
- Не верю. Если ты будешь зарабатывать сам, то сможешь ходить в кинотеатры и рестораны и даже посещать другие страны, как мамочка раньше. - При слове раньше я вздрогнула.
- Пожалуй, я хочу получать пособие. - Я слышала, как другие родители со смехом повторяют подобные реплики своих детей на вечеринках, и пыталась восхищаться ими.
Не понимаю, как справляются родители, которые сами обучают детей. Кевин никогда не обращал на меня внимания, как будто считал, что слушать меня унизительно, но каким-то образом за моей спиной набирался необходимых знаний. Он учился также, как ел - украдкой, потихоньку, сгребая информацию, как сандвич со стола, когда никто не смотрит. Кевин очень не любил признавать пробелы в своем образовании и, постоянно притворяясь идиотом, успешно их скрывал. Однако невежество он зазорным не считал, и я так и не научилась различать напускной идиотизм и притворный. В результате, если за ужином я называла роль Робина Уильямса в кинофильме "Общество мертвых поэтов" банальной, то чувствовала себя обязанной объяснить Кевину, что "банальный" означает "то, что многие люди уже делали". Кевин комментировал мое определение глубокомысленным угу. А знал ли он слово "банальный" в три года, когда притворялся, что вообще не умеет говорить? Это ты мне скажи.
В любом случае после многодневной борьбы с алфавитом ("Что идет после "Р"?" ) я произнесла резкую обличительную речь: мол, нельзя же сидеть и ждать, что знания сами по себе вольются в уши. Кевин прервал меня - без единой ошибки пропел песенку про алфавит с начала до конца, если не считать агрессивную немелодичность, невероятную даже для того, кому медведь на ухо наступил, и заунывность. Видимо, песенку учили "Учим с любовью", только Кевин это ловко скрывал. Когда с насмешкой добавил: "Что ты теперь обо мне думаешь?", я огрызнулась: "Я думаю, что ты злой мальчишка, обожающий попусту тратить мамино время!" Он улыбнулся, расточительно приподняв оба уголка рта.
Строго говоря, Кевин не был непослушным. На самом деле мог выполнять задания с пугающей точностью. После обязательного периода вопиющих издевательств - уродливых, незаученных "Р", написанных ниже строчки, словно их пристрелили, - он садился и ровно выводил на строчках: "Смотри, Салли, смотри. Иди. Иди. Иди. Беги. Беги. Беги, Салли, беги", не могу объяснить, почему это было так ужасно, ведь он просто демонстрировал коварный нигилизм первоклашки. Мне становилось не по себе просто от того, как он выводил те буквы. В них не было характера. Я хочу сказать, что Кевин не выработал почерк, как мы это понимаем, ассоциативно личный штамп на стандартизированном шрифте. Он безошибочно повторял примеры из учебника без лишних хвостиков или закорючек; все черточки и точки были на месте, но никогда прежде раздутые внутренности "В" или "О" не казались мне такими пустыми.
То есть, как бы он ни был послушен в техническом смысле, учить его было мучительно. Ты, приходя домой, мог наслаждаться его поразительными успехами, но меня он никогда не радовал теми моментами неожиданного прорыва, вознаграждающими взрослых за терпеливые уговоры и отупляющие повторы. Обучать ребенка, не желающего учиться на виду, ничуть не более благодарное дело, чем кормить его, оставляя тарелку на кухне. Кевин сознательно лишал меня чувства удовлетворенности. Хотя я не была, как ты, убеждена в гениальности нашего сына, он был, ну, полагаю, и сейчас есть, если такое можно сказать о мальчике, цепляющемся за демонстрацию крайнего идиотизма, очень умным. Однако мой ежедневный учительский труд сводился к инструктированию незаурядного ребенка, более пристойного названия для все более позорного заменителя слова "идиот". Однажды я снова и снова спрашивала его, сколько будет два плюс три, пока наконец он со злобной категоричностью не отказался в очередной раз сказать "пять", и тогда я схватила бумажку, нацарапала
12 387
6945
138 964
3 987 234,
подчеркнула и сказала: "Вот! Сложи все это! И умножь на двадцать пять, раз ты считаешь себя таким умным!"
Я скучала по тебе целыми днями, как скучала в своей прежней жизни, когда была слишком занята, чтобы скучать по тебе днем. Эй, я довольно хорошо изучила историю Португалии, вплоть до монархических законов и количества евреев, убитых во времена инквизиции, а теперь повторяла алфавит. И не кириллицу, не буквы иврита, а алфавит. Даже если бы Кевин оказался прилежным учеником, мне весь тот режим, несомненно, казался бы им понижением статуса, обычно приводящим к снам вроде я без штанов сижу в конце класса, пишу тест сломанным карандашом". Тем не менее я могла бы смириться с этой унизительной ролью, если бы не дополнительное унижение: более шести лет по локти в дерьме.
Ладно... хватит об этом.
Вернемся к тому июльскому дню, когда Кевин, по традиции, покакал в памперсы, был вымыт, намазан кремом, присыпан тальком и снова опорожнил кишечник ровно через двадцать минут.
Как я и предполагала. Однако на сей раз он превзошел сам себя. Как раз перед этим я заставила его написать предложение о самом важном в его жизни, нечто более выразительное, чем строчка о Салли. И он написал в тетрадке: "В децком соду все гаварят што мая мама отчень старая". Я побагровела и в тот же момент почувствовала знакомый запах. И это после того, как я переодела его дважды. Он сидел на полу, скрестив ноги. Я обхватила его за талию, подняла и приоткрыла памперс, чтобы убедиться. Я не ошиблась.
- Как ты это делаешь? - крикнула я. - Ты почти ничего не ешь. Откуда это берется?
В приступе ярости я едва ли замечала, что ноги Кевина уже болтаются над ковром. Казалось, это почти невесомое тельце набито неистощимыми кучами дерьма. Я отшвырнула его. Он пролетел половину детской, с глухим стуком приземлился на край пеленального стола, вопросительно наклонив голову, словно наконец чем-то заинтересовался, и тихо, как в замедленной съемке, соскользнул на пол.
Ева