Меня удивило, как складно Кевин передразнил тебя; обычно он старается не демонстрировать наличие у себя мозгов.
- Ладно, - сказала я. - Ты не хотел пользоваться туалетом ради себя и ради нас... ради меня. Но почему ты не сделал это ради твоего отца?
- Ты уже большой мальчик! - жеманно заговорил Кевин. - Ты мой большой мальчик! Ты мой маленький мужчина! Господи. Какой дебил.
Я встала.
- Никогда больше не смей так говорить. Никогда, никогда не смей так говорить. Никогда, ни единого раза!
- Или что, - тихо сказал он. В его глазах замелькали веселые искорки.
Я опустилась на стул. Я не должна была поддаваться на его провокацию. Обычно и не поддаюсь. И все же любая насмешка над тобой...
О, может, я должна считать себя удачливой, раз он не нажимает на эту кнопку чаще. Правда, в последнее время он в некотором смысле все время на нее давит. То есть большую часть его детства его узкое угловатое личико дразнило меня моим собственным отражением, однако за последний год оно начало округляться, и я узнаю твои черты. Хотя я действительно когда- то жадно искала в лице Кевина сходство с его отцом, теперь я непрестанно борюсь с безумной мыслью, что он делает это нарочно, чтобы заставить меня страдать. Я не желаю видеть это сходство. Я не хочу замечать те же самые манеры, тот же характерный взмах руки; так ты отмахивался от всяких пустяков, как, например, когда один сосед за другим запрещали своим детям играть с твоим сыном. Смотреть на твой сильный подбородок, поджатый в угрюмой гримасе, твою широкую безыскусную улыбку, ловко преображенную в ухмылку, - все равно что смотреть, как твой муж сходит с ума.
- А что бы сделал ты на нашем месте? С маленьким мальчиком, который упорно гадит в штаны, когда ему пора в школу?
Кевин еще больше навалился на распластанную на столе руку.
- Ты же знаешь, что делают с кошками. Они гадят в доме, и их тычут носами в собственное дерьмо. Им это не нравится. Они пользуются лотком.
Он удовлетворенно откинулся на спинку стула.
- Это недалеко от того, что сделала я, не так ли? - резко сказала я. - Помнишь? До чего ты меня довел? Как я наконец заставила тебя сходить в туалет?
Он с нежностью провел пальцем по тонкому белому шраму на своем предплечье около локтя, как будто погладил домашнего червячка.
- Конечно.
В этом слове я почувствовала нечто новенькое; я почувствовала, что он действительно помнит, тогда как другие воспоминания были ложными.
- Я гордился тобой, - промурлыкал он.
- Ты гордился собой. Как обычно.
- Эй. - Он наклонился вперед. - Это был твой самый честный поступок.
Я завозилась, собирая сумку. Если я когда-то и жаждала его восхищения, то не за это; за что угодно, только не за это.
- Подожди, - сказал он. - Я ответил на твой вопрос. Теперь ответь на мой.
Это было нечто новенькое.
- Хорошо. Валяй.
- Те карты.
- Что именно?
- Почему ты оставила их на стенах?
Кевин "помнил" тот инцидент только потому, что я годами отказывалась срывать со стен заляпанные карты и не давала тебе закрасить их, на чем ты настаивал. Кевин был, как ты неоднократно повторял, ужасно маленьким.
- Я оставила их, чтобы сохранить рассудок. Мне необходимо было видеть, что ты сделал со мной. Я должна была протянуть руку и прикоснуться. Мне необходимо было доказательство того, что я не придумала твою злобу.
- Да, - протянул он, снова поглаживая свой шрам. - Я тебя понимаю.
Франклин, обещаю, я обязательно объясню, только не сейчас. Сейчас я не могу.
Ева
17 января 2001 г.
Дорогой Франклин,
Прости, что оборвала письмо на полуслове и так долго тянула с объяснением. Сегодня утром по дороге на работу я вспомнила еще одну сцену суда. Технически я дала ложное показание под присягой. Я просто не думала, что должна рассказать судье с пронзительным взглядом то, что десять лет скрывала от собственного мужа. (Я никогда прежде не встречала подобного врожденного недостатка: слишком крохотные зрачки придавали ей ошеломленный, безжизненный вид, как у персонажа из мультфильма, которого только что огрели сковородкой по голове).
- Мисс Качадурян, вы или ваш муж били вашего сына? - Адвокат Мэри грозно навис над свидетельским местом.
- Насилие всего лишь учит ребенка тому, что физическая сила - приемлемый способ добиться своего, - продекламировала я.
- Суд не может не согласиться с вами, мисс Качадурян, но очень важно четко прояснить для протокола: вы или ваш муж когда-либо избивали Кевина, пока он находился на вашем попечении?
- Конечно нет, - твердо ответила я и затем тихо добавила "конечно нет". И тут же пожалела об этом повторе. Есть что-то плутоватое в любом утверждении, которое считают необходимым повторять.
Покидая свидетельское место, я зацепилась за гвоздь в полу и содрала с каблука лодочки черную резиновую набойку. Я дохромала до своего стула, размышляя, что лучше сломанный каблук, чем длинный деревянный нос.
Хранение секретов - целая наука. Я никогда не считала себя хорошей лгуньей, однако, потренировавшись, переняла кредо хитрецов: ложь не надо изобретать, на лжи надо жениться. Успешную ложь нельзя ввести в этот мир и капризно бросить; ложь надо лелеять, и с гораздо большей преданностью, чем правду, которая остается беспечно правдивой без всякой помощи. В противоположность этому моя ложь нуждалась во мне, так же как я нуждалась в ней, и требовала постоянства законного брака: пока смерть не разлучит нас.
Я понимаю, что тебя смущали памперсы Кевина, хотя ни в коей мере не смущали его самого. Мы уже пользовались самыми большими; еще немного - и пришлось бы заказывать по почте те, что применяются при недержании. Несмотря на многочисленные руководства для родителей, призывающие к толерантности, ты сохранил старомодную мужественность, которую я находила удивительно привлекательной. Ты не хотел, чтобы твой сын был слабаком, удобной мишенью для издевательств и чтобы не цеплялся за талисман младенчества, столь доступный взглядам окружающих, поскольку невозможно было не понять, почему так пузырятся штаны ребенка. "Господи, - однажды проворчал ты, когда Кевин уже спал, - почему он не может просто сосать большой палец?"
Однако и ты в детстве вел бесконечное сражение со своей матерью, не желая спускать за собой воду, поскольку однажды вода в унитазе перелилась через край, и каждый раз, нажимая на ручку, ты с ужасом представлял, как кучи экскрементов изрыгаются бесконечным потоком на пол ванной комнаты вроде "сортирной" версии "Ученика волшебника". Я согласилась с тем, что действительно трагично, когда дети зарабатывают неврозы из-за писанья и каканья, и не стоит тратить попусту свои душевные силы. В общем, я не стала спорить с новой теорией приучения детей к горшку, только когда они "готовы". Тем не менее мы оба были в отчаянии. Ты начал допрашивать меня, видел ли он, как я пользуюсь туалетом в течение дня (мы не были уверены, должен он это видеть или нет), или, может, я сказала нечто такое, что напугало его и отвратило от этого трона цивилизованной жизни, по сравнению с чем такие любезности, как пожалуйста и спасибо, были несущественны, как бумажные салфетки. Ты поочередно обвинял меня в том, что я слишком много или слишком мало значения придаю этому вопросу.
Безусловно, слишком мало значения я придавать не могла, поскольку эта стадия развития, пропущенная нашим сыном, тиранила мою жизнь. Ты должен помнить, что только благодаря новому образовательному духу патологического нейтралитета (мол, нет хуже или лучше, а просто по-другому) и парализующему страху судебного преследования (американцы все чаще отказываются делать что угодно от проведения утопленникам дыхания рот в рот до увольнения с работы некомпетентных дебилов) Кевину не предложили явиться в тот дорогой детский садик в Найаке, когда он научится ходить на горшок. И тем не менее воспитательница не собиралась менять памперсы пятилетнему мальчику, заявив, что ее могут обвинить в совращении малолетних. (Когда я тихонько сообщила Кэрол Фабрикант о маленькой странности Кевина, она искоса посмотрела на меня и сухо сказала, что подобное необычное поведение иногда является криком о помощи. Всю следующую неделю я с ужасом ждала стука в дверь и полицейской машины у порога с проблесковым фонарем на крыше). Итак, не успевала я оставить Кевина в "Учим с любовью" в девять утра и приехать домой, как приходилось возвращаться к 11.30 с изрядно потертой сумкой, набитой памперсами.
Если Кевин оказывался сухим, я взъерошивала его волосы и просила показать, что он нарисовал. Правда, я примерно представляла, что увижу, ведь на нашем холодильнике красовалось достаточно образчиков его "творчества". (В то время как другие дети перешли к большеголовым человечкам с ручками-ножками-палочками и пейзажам с клочком синего неба наверху, Кевин все еще малевал зигзагообразные каракули черным и лиловым карандашами). Однако слишком часто дневная передышка заканчивалась телефонным звонком: мисс Фабрикант информировала меня, что Кевин промок насквозь и другие дети жалуются на вонь. Не могу ли я?.. Вряд ли я могла сказать "нет". Таким образом, забирая его из "Учим с любовью" в два часа дня, я успевала побывать там раза четыре. Прощай надежды на свободное время вместе с фантазией, которую я, несмотря ни на что, еще лелеяла: вернуться директорствовать в НОК.
Если бы Кевин был уступчивым, энергичным мальчиком с одной только этой неприятной проблемой, может, воспитательница и жалела бы его. Однако отношения мисс Фабрикант с нашим сыном не процветали по другим причинам.