- Сомневаюсь; слишком разумное объяснение. Нет, ты отработала целый день. Отдыхай до конца недели. Ты измучена. - Я уже умасливала ее, надеясь удержать, пока мы не найдем замену. Черта с два.
- И еще одно, - сказала Шивон, запихивая в сумку мою записку с именем редактора НОК по Нидерландам. - Конечно, все дети разные, но Кевин уже должен был бы говорить. Хотя бы несколько слов. Может, надо посоветоваться с вашим доктором. Или больше разговаривать с Кевином.
Я пообещала разговаривать, проводила ее к лифту, бросила печальный взгляд на кроватку.
- Знаешь, действительно все иначе, когда он твой. Невозможно уйти домой.
Да, мое желание уйти домой особенно усиливалось, когда я уже была дома.
Мы обменялись тусклыми улыбками. У ворот Шивон оглянулась и помахала мне. Я не отходила от окна, пока она бежала по Хадсон-стрит прочь от нашего лофта и маленького Кевина так быстро, как только могли нести ее некрасивые ноги.
Я вернулась к нашему сыну, к его возмущенным корчам. Я не собиралась брать его на руки. Некому было заставлять меня, а сама я не хотела. Я не стала, как предложила Шивон, проверять его памперс, не стала согревать бутылочку с молоком. Я не стала его успокаивать. Опершись локтями о решетку кроватки, я опустила голову на сплетенные пальцы. Кевин стоял на четвереньках в положении, рекомендованном Новой школой для родов. Большинство детей плачет с закрытыми глазами, но глаза Кевина были чуть-чуть приоткрыты. Когда наши взгляды встретились, я почувствовала, что мы наконец общаемся. Его зрачки еще были почти черными, и я видела в них понимание: мама не собирается выяснять, в чем дело.
- Шивон думает, что я должна с тобой разговаривать, - сказала я насмешливо. - А кто же еще, если ее ты выгнал? Да, да, своими визгами ты вытолкнул ее за дверь. В чем твоя проблема, маленький кусок дерьма? Гордишься, что губишь мамину жизнь? - Я намеренно говорила вялым фальцетом, как советуют эксперты. - Ты обманул папочку, но мамочка тебя раскусила. Ты - маленький кусок дерьма, не правда ли?
Кевин поднялся, ни на мгновение не прервав визга. Схватившись за прутья, он завизжал прямо мне в лицо, да так, что заболели уши. Его искаженное лицо казалось старческим, и именно так я представляла физиономию заключенного, уже начавшего копать тоннель пилкой для ногтей. На чисто зоологическом уровне наша близость была опасной; Шивон не шутила насчет волос.
- Мамочка была счастлива, пока не появился маленький Кевин, ты ведь это знаешь, не так ли? А теперь мамочка каждое утро просыпается с желанием оказаться во Франции. Мамочкина жизнь теперь отвратительна. Правда, мамочкина жизнь стала отвратительной? Ты знаешь, что иногда мамочке хочется сдохнуть? Только бы ни минуты больше не слышать твои визги. А иногда мамочке хочется спрыгнуть с Бруклинского моста...
Я обернулась и побледнела. Никогда еще я не видела такого каменного выражения на твоем лице.
- Они понимают речь задолго до того, как начинают говорить, - сказал ты, протискиваясь мимо меня, чтобы взять его на руки. - Я не понимаю, как ты можешь стоять и равнодушно смотреть, как он плачет.
- Франклин, остынь. Я всего лишь шутила! - Я бросила прощальный взгляд на Кевина. Из-за его криков я не слышала, как поднимается решетка лифта. - Я просто выпускала пар, ясно? Шивон нас бросила. Слышишь? Шивон нас бросила.
- Да. Я слышал. Очень жаль. Найдем другую няню.
- Оказывается, все это время она смотрела на эту работу как на современную версию Книги Иова... Ладно, я сменю ему памперс.
Ты отпрянул:
- Держись от него подальше, пока не придешь в себя. Или прыгни с моста. Начинай с чего хочешь.
Я пошла за тобой.
- Скажи-ка, откуда взялся переезд за город? Когда это пришло тебе в голову?
- Ну... цитирую... маленький кусок дерьма начинает ходить. Этот лифт - смертельная ловушка.
- Лифт можно отгородить.
- Ему нужен двор. - Ты с ханжеским видом бросил мокрый памперс в ведро. - Где можно поиграть в мяч, поплавать в бассейне.
И тут на меня снизошло жуткое откровение: мы имеем дело с твоим детством - с идеализацией твоего детства, - что, как твои выдуманные Соединенные Штаты, могло оказаться жуткой ловушкой. Нет более безнадежной борьбы, чем борьба с нереальным.
- Но я люблю Нью-Йорк! - повторила я лозунг с наклейки для бампера.
- Здесь грязно и полно инфекций, а детская иммунная система полностью укрепляется только к семи годам. И мы должны переехать в район с хорошей школой.
- В этом городе лучшие частные школы страны.
- В частных школах Нью-Йорка процветают чванство и жестокость. Дети в этом городе начинают грезить о Гарварде с шести лет.
- А как быть с такой мелочью, как нежелание твоей жены покидать этот город?
-Ты двадцать лет делала что хотела. Как и я. Кроме того, ты сказала, что хочешь потратить наши деньги на что-то стоящее. Вот твой шанс. Мы должны купить дом. С участком и качелями.
- Моя мать не приняла ни одного решения с учетом моих интересов.
- Твоя мать заперлась в шкафу на сорок лет. Твоя мать сумасшедшая. Твоя мать не годится для ролевой модели матери.
- Я хочу сказать, что, когда я была ребенком, командовали родители. Теперь, когда я стала матерью, командуют дети. И мы должны подчиняться. Ушам своим не верю. - Я бросилась на диван. - Я хочу поехать в Африку. А ты хочешь переехать в Нью-Джерси.
- Какая еще Африка? Почему ты об этом заговорила?
- Мы хотим выпустить НОК по Африке. "Одинокая планета" и "Раф гайд" начинают теснить нас в Европе.
- Какое отношение к тебе имеет этот путеводитель?
- Континент огромен. Кто-то должен провести предварительное исследование.
- Кто-то, но не ты. Ты так ничего и не поняла? Может, ты ошибалась, думая о материнстве как о "другой стране". Это не отпуск за морями. Это серьезно...
- Мы говорим о человеческих жизнях, Джим!
Ты даже не улыбнулся.
- Что бы ты почувствовала, если бы решетка лифта оторвала ему руку? Если бы он заработал астму из-за всей этой гадости в воздухе? Если бы какой-нибудь проходимец похитил его из твоей тележки в супермаркете?
- Дело в том, что ты хочешь дом, - обвинила я. - Ты хочешь двор. Ты представляешь отцовство как рисовал его Норман Рокуэлл. И ты хочешь тренировать Детскую лигу.
- Ты правильно понимаешь. - Ты распрямился с победным видом, держа на бедре Кевина в свежем памперсе. - И нас двое, а ты одна.
С этим соотношением я была обречена воевать неоднократно.
Ева
25 декабря 2000 г.
Дорогой Франклин,
Я согласилась провести Рождество с матерью, а потому пишу тебе из Расина. В последнюю минуту, узнав о моем приезде, Джайлз решил увезти свою семью к родителям жены. Я могла бы обидеться, и я скучаю по брату хотя бы потому, что не с кем посмеяться над матерью, но сейчас, в семьдесят восемь, она стала такой хрупкой, что наша снисходительная насмешливость кажется несправедливой. Кроме того, я все понимаю. При Джайлзе и его детях я никогда не упоминаю Кевина, иск Мэри, и - мелкое предательство - я никогда не упоминаю даже тебя. Однако за безобидными разговорами о снегопаде или о том, класть ли орешки в долму, я все еще чувствую ужас, проникающий в дом, несмотря на запертые двери и окна.
Джайлза возмущает присвоенная мною роль семейной трагической фигуры. Он переехал всего лишь в Милуоки, а ребенку, который всегда под рукой, достаются все шишки. Я же десятилетиями добывала средства к существованию как можно дальше от Расина. Как "Де Бирс", ограничивающий добычу алмазов, я появлялась дома очень редко - с точки зрения Джайлза, дешевая уловка для искусственного повышения ценности. Нынче я опустилась еще ниже: использую своего сына, чтобы меня пожалели. Скромно работая на компанию "Будвайзер", Джайлз невольно благоговеет перед всеми, кто попадает в газеты. Я не теряю надежды как-нибудь объяснить ему, что подобную сомнительную славу любой, самый незаметный родитель может обрести за шестьдесят секунд - за это время автоматическая винтовка выпускает до сотни пуль. Я не чувствую себя особенной.
Видишь ли, в доме царит особый запах, когда-то казавшийся мне отвратительным. Помнишь, как я утверждала, что воздух там разрежен? Моя мать редко открывает дверь, еще реже проветривает помещение, и я убеждена, что резкая головная боль, всегда атакующая меня по приезде, - начальная фаза отравления углекислым газом. Однако в последнее время застоявшаяся смесь запахов прогорклого бараньего жира, пыли, плесени и больничной вони ее цветных чернил почему-то успокаивает меня.
Многие годы я отрицала влияние матери на мою жизнь, однако после четверга смирилась с тем, что никогда даже не пыталась понять ее. Десятилетиями мы не были близки не из-за ее агорафобии, а из-за моей холодности и безжалостности. Теперь, нуждаясь в доброте, я стала добрее, и у нас на удивление хорошие отношения. В дни своих странствий я, должно быть, казалась бесцеремонной и высокомерной, и нынешняя жажда безопасности восстановила мой статус хорошего ребенка. Я же, со своей стороны, поняла: поскольку мир, по определению, замкнут и самодостаточен для своих обитателей, география - понятие относительное. Моей отважной матери гостиная могла бы показаться Восточной Европой, а моя старая спальня - Камеруном.