Хотя я быстро перестала строить из себя преданную мать, озабоченную лишь тем, съедает ли сыночек свои овощи, нам все еще приходилось бороться с непробиваемой маской социопата, которую нацепил на себя Кевин. Беда в том, что моя позиция матери, не отрекающейся от сына, что бы он ни натворил, не только крайне унизительна, но и бессмысленна, нелогична, глупа, и я бы ее с благодарностью избежала, но Кевин черпает слишком много поддержки из собственного клише, чтобы так легко меня отпустить. Кажется, будто он все еще стремится продемонстрировать мне, что был в моем доме рабом, которому приходилось мыть посуду, но теперь он знаменитость с обложки "Ньюсуик", чьи инициалы К.К., фрикативное сокращение Кевина Качадуряна - как Кеннет Каунда в Замбии, - с придыханием повторяют дикторы всех главных новостных каналов. Не без его влияния вспыхнули по всей стране призывы ввести телесные наказания и смертные приговоры несовершеннолетним, и ви-чипы, блокирующие телепрограммы для взрослых. Он дал мне понять, что в тюрьме он не хвастливый преступник, а знаменитый монстр, внушающий благоговейный страх своим менее смелым сокамерникам.
Однажды в самом начале (после того как он стал более разговорчивым) я спросила его: "Как относятся к тебе остальные мальчики? Они... они осуждают тебя? То, что ты сделал?" Этот вопрос был самым близким к тому, что я не осмеливалась спросить: "Не бьют ли они тебя? Не плюют ли в твой суп?" Как видишь, поначалу я колебалась, боялась его обидеть. Он страшил меня, физически страшил, и я отчаянно старалась не спровоцировать его на взрыв ярости. Конечно, рядом были тюремные охранники, но и в его школе была охрана, и в Гладстоне была полиция, и чем они помогли? Я больше никогда не чувствую себя в безопасности.
Кевин хрюкнул тем жестким, безрадостным смехом, выдавливаемым через нос, и сказал нечто вроде "Ты шутишь? Они боготворят меня, мамси. В этой тюряге нет ни одного малолетки, который до завтрака мысленно не пришил бы пятьдесят подонков из своей школы. И только у меня одного хватило пороху сделать это в реальной жизни". Когда Кевин упоминает "реальную жизнь", он делает это с той чрезмерной твердостью, с коей фундаменталисты говорят о рае или аде. Как будто он пытается в чем-то себя убедить.
Конечно, мне приходится верить ему на слово, будто вместо того, чтобы стать изгоем, он приобрел мифически грандиозный статус среди хулиганов, которые всего-то угнали машину или пырнули ножом наркодилера-конкурента. Однако я поверила в его авторитет, поскольку как раз в тот день - в своей манере говорить намеками - он признал, что восхищение начало угасать.
Он сказал: "Знаешь, я чертовски устал рассказывать одну и ту же траханую историю", из чего я смогла сделать вывод - обитателям тюрьмы надоело ее слушать. Полтора года - долгий срок для подростков, а Кевин - вчерашние новости. И он уже достаточно взрослый, чтобы понять: одно из различий между "преступником" и средним читателем газет состоит в том, что зеваки могут позволить себе роскошь "чертовски устать от одной и той же траханой истории" и двигаться дальше. Преступники же застревают в бесконечно повторяющейся, старой истории. Кевин до конца своей жизни будет подниматься по лестнице в альков для занятий аэробикой спортзала школы Гладстон-Хай.
Итак, Кевин обижен, и я не виню его за то, что собственное зверство ему уже надоело, или за то, что он завидует способности окружающих от него отвернуться. Сегодня он все ворчал о некоем "шмакодявке" - новом, всего лишь тринадцатилетнем обитателе Клаверака. Ради меня Кевин добавил: "У него пенис размером с "Тутси ролл". Ну, ты знаешь, как у всех малявок. - Кевин помахал мизинцем. - Три за квотер". Затем Кевин с наслаждением объяснил претензии новичка на славу: "Пожилая пара из соседней квартиры пожаловалась, что он слишком громко гоняет диски "Манкиз" в три часа ночи в пятницу. В следующий уик-энд дочь нашла родителей рассеченными от горла до промежности".
- Это ужасно, - сказала я, - не могу поверить, что кто-то еще слушает "Манкиз".
Я удостоилась недовольного фырканья. А потом Кевин сообщил, что полиция так и не нашла внутренности. Средства массовой информации, не говоря уж о фан-клубе мальчишки, ухватились за эту деталь.
- Твой друг развит не по летам, - сказала я. - Пропавшие внутренности... Разве не ты учил меня, что для того, чтобы быть замеченным в этом деле, необходимо добавить обман.
Франклин, вероятно, ты шокирован, но, чтобы зайти так далеко, мне понадобилось почти два года, и наш невозмутимый обмен черными шуточками успешно прогрессирует. Правда, Кевин пока еще не привык к моей выдержке. Я посягаю на его роль. И заставляю его ревновать.
- Вряд ли он настолько умен, - холодно сказал Кевин. - Вероятно, просто посмотрел на те внутренности и подумал: "Здорово! Бесплатные сосиски!"
Кевин украдкой взглянул на меня. Моя безучастность его явно разочаровала.
- Здесь все считают этого прохвоста крутым, - подвел итог Кевин с заметным афроамериканским акцентом. - Вроде как "Парень, можешь слушать "Звуки музыки" так громко, как хочешь, я ничего не скажу". Но меня он не впечатлил. Он просто ребенок. Слишком мал, чтобы понимать, что он делает.
- А ты? - резко спросила я.
Кевин удовлетворенно сложил руки на груди; я вернулась к роли матери.
- Я точно понимал, что делал. - Он оперся локтями. - И я бы сделал это снова.
- Понимаю зачем, - чопорно сказала я, обводя рукой стены без окон, пунцово-красные с ядовито зеленым; я понятия не имею, почему они раскрашивают тюрьмы как в старой детской телепередаче "Ромпер рум". - Все так хорошо для тебя закончилось.
- Просто сменил одно дерьмо на другое. - Он взмахнул правой рукой. Два пальца были вытянуты так, что я поняла: он начал курить. - Шикарно закончилось.
На этом наша беседа, как обычно, закруглилась, и все же я поняла: нашего сына огорчает тот факт, что тринадцатилетний выскочка крадет у него популярность в Клавераке. Похоже, зря мы с тобой беспокоились об отсутствии у него честолюбия.
Я не думала рассказывать тебе о нашем сегодняшнем расставании, однако просто не могу не поделиться тем, что хотела бы от тебя скрыть. Охранник с россыпью темно-коричневых бородавок по всему лицу объявил об окончании свидания; впервые мы использовали весь час на разговоры, а не таращились молча на часы. Мы стояли по обе стороны стола, и я уже собиралась промямлить прощальную фразу вроде "Увидимся через две недели", когда поняла, что Кевин смотрит прямо на меня, хотя до этого все время только косился. Я занервничала и удивилась, почему всегда хотела, чтобы он смотрел мне в глаза.
Когда я перестала возиться с пуговицами пальто, он сказал:
- Ты можешь обманывать соседей и охранников, и Иисуса, и свою выжившую из ума мамочку, но меня тебе не обмануть. Продолжай в том же духе, если хочешь получить золотую звезду, но не смей таскаться сюда ради меня... Потому что я тебя ненавижу.
Я знаю, что дети часто так говорят, когда бьются в истерике: "Я тебя ненавижу! Я тебя ненавижу!" И крепко зажмуриваются, чтобы остановить слезы. Но Кевину почти восемнадцать, и он сказал это совершенно спокойно.
Я примерно представляла, какого ответа он ждал: "Ну, я понимаю, что ты вовсе не это имел в виду", хоть и знала, что именно это он имел в виду. Или "Я все равно люблю тебя, нравится тебе это или нет". Только у меня зародилось слабое подозрение, будто мы играем по заготовленным сценариям, которые и привели меня в это слишком яркое, слишком сильно натопленное помещение, воняющее как автобусный сортир, очаровательным, необычайно теплым декабрьским днем. И поэтому я произнесла таким же спокойным, информативным тоном: "Я тоже часто ненавижу тебя, Кевин", развернулась и ушла.
Теперь ты видишь, почему мне так необходим был тонизирующий кофе. Я сопротивлялась желанию зайти в бар.
По дороге домой, ведя машину, я размышляла о том, что как бы сильно ни желала сторониться страны, граждане которой, поощряемые "делать все, что им угодно", потрошат пожилых людей, поступила вполне разумно, выйдя замуж за американца. У меня было больше причин, чем у многих других, считать иностранцев устаревшими, ведь я постигла экзотичность их отношений. И к тридцати трем годам я постоянно страдала от той накапливающейся усталости, которую, проводя весь день на ногах, чувствуешь, только когда садишься. Я вечно ощущала себя иностранкой, лихорадочно выискивающей в разговорнике итальянский эквивалент "корзинки с хлебом". Даже в Англии мне приходилось помнить, как следует называть тротуар. Сознавая себя в некотором роде послом, я ежедневно преодолевала заграждения неприязни и предубеждений, стараясь в общественных местах не быть высокомерной, назойливой, невежественной, наглой, грубой или громогласной.
Но если я всю планету считала своим личным задним двором, то сама эта наглость ставила на мне клеймо безнадежной американки, как и странное заблуждение, что я могла бы сделать из себя тропический, интернациональный гибрид ужасающе специфического происхождения: Расин, Висконсин. Даже небрежность, с коей я покидала родную страну, роднила меня с нашим любопытным, беспокойным, агрессивным народом, который весь (кроме тебя) самодовольно полагает, что Америка - величина постоянная. Европейцы лучше информированы. Они сознают прожорливость истории и часто устремляются назад возделать собственный бренный сад, убедиться, что Дания, например, никуда не делась. Однако для тех из нас, для кого "вторжение" ассоциируется исключительно с космосом, наша страна - неприступная скала, которая невредимой будет вечно ждать нашего возвращения. Я действительно много раз объясняла иностранцам, что мои странствия облегчаются пониманием того, что "Соединенные Штаты во мне не нуждаются".