"Господи, неужели так будет всегда? Этот заколдованный круг – неужели ничто не разорвет? Должно же быть какое-то средство?" – тоскливо думал он, параллельно обмениваясь гримасами с клоунессой, бежавшей рядом с медленно идущим трамваем.
– Я не могу, оставь меня, я мертвая, будь с живыми, не трать на меня силы, это бесполезно, надежды нет, уходи…
Он вдруг ясно представил, как встает, нажимает на кнопку аварийного открывания дверей, выпрыгивает из вагона и убегает в разноцветную толпу, подхватив за руку синеволосую худенькую кривляку в пышном кринолине и красных кедах.
"Чем настойчивей она твердит свое "уходи", тем сильнее мне хочется уйти. Хотя я люблю ее. Но иногда это невыносимо… Помогите же нам, добрые ангелы, силы небесные, кто-нибудь! Отвяжись ты, синяя бестия, хватит слать мне воздушные поцелуи, я уже сделал свой выбор, теперь выбора нет… Но как же это трудно…"
Наконец трамвай повернул за угол, и праздник остался позади.
* * *
Как назло, в тот день, гуляя, они опять забрели на кладбище.
"Отлично! – внутренне бесился он. – Там все смеются и ловят мыльные пузыри, а я тут медитирую среди могил, получая в награду только "уходи"! За что мне такое счастье?!"
На соседней аллее послышались голоса, и он обрадовался: сейчас она поспешит спрятаться в свой лес.
"Что же, в обществе живых деревьев все-таки лучше, чем в компании покойников, хотя я, конечно, предпочел бы живых людей, желательно веселых и разговорчивых".
Она заметалась в поисках поворота, но тут среди могил раздался детский плач, а в ответ увещевательно забубнил хриплый бас. Она остановилась. Очередной медведь, сшитый из полосатых носков, как всегда, ждал своего часа в кармане рюкзака.
Плач усиливался, переходя в визг, второго голоса уже не было слышно. Она вынула медведя и медленно, словно завороженная, двинулась вершить свое "дело".
Алеша всегда поражался, насколько смелой она становилась, когда речь шла о плачущем ребенке. Как бесстрашно и даже равнодушно вступала в круг любой ссоры, проходила сквозь орущих мамаш, словно их не существовало. Не научившаяся выдерживать даже его любящий взгляд, она приседала и без колебаний заглядывала в глаза незнакомому маленькому человеку, которому было плохо. Не боясь быть отвергнутой, не так понятой, осмеянной. Просто не думая о себе в этот момент.
Они вышли на соседнюю аллею и увидели пару до того странную, что Алеше захотелось повернуть обратно и не вникать в то, что здесь происходит. На корточках, прислонившись спиной к могильной ограде, сидел дочерна загорелый человек в ярко-зеленой вязаной шапке. Он держался за голову, раскачивался из стороны в сторону и выл. Вокруг него валялись растоптанные конфеты.
Крошечная светловолосая девочка, чье лицо было перемазано пылью и шоколадом, стояла чуть поодаль, на дорожке, и истошно вопила. Ее белое "принцессино" платье с блестками было несусветно грязным.
Увидев незнакомых людей, она закричала еще громче, а тип в зеленой шапке затрясся, судорожно зажав уши. Протянутого ей полосатого медведя девочка отшвырнула прочь так неистово, что потеряла равновесие и шлепнулась на колени. От этого она пришла в бешенство: стала колотить землю кулаками, кусать руки, яростно рвать подол платья…
– Это бес! Тот самый, которым попы пугают! – прохрипел загорелый, подняв на них голубые придурковатые глаза.
Половины зубов у него не хватало, кожа на лице была грубой и бугристой, словно кора старого дерева.
Внезапно он натянул шапку до самого подбородка и покатился по земле, обхватив колени и завывая, как раненый пес:
– У-у-у! Больше не могу-у-у! Мне надо в больницу-у-у!
Девочка перестала кричать и засмеялась. Человек в зеленой шапке тут же, как ни в чем не бывало, поднялся на ноги и довольно ухмыльнулся:
– Только так ее и заткнешь.
Краем глаза Алеша взглянул на свою любимую. И увидел на ее лице то самое – беспомощное и паническое – выражение, которое уже не раз заставляло его вмешиваться в то, мимо чего он предпочел бы пройти, не оборачиваясь.
– Это ваша… дочь? – неуверенно произнес он.
– Гы! – загоготал беззубый. – Гы. Гы. Если бы это была моя дочь, я бы не дожил до моих лет. Конфет она не хочет. Конфет!
– Ам хосю, – требовательно крикнула девочка и топнула ножкой. – Дай ам!
– Ой-ё! Щас закатится! Я, промежду прочим, инвалид, у меня контузия! А эта верещит – как сверлом в череп…
– Где ее родители? Почему она с вами? Что произошло?
– Дай ам! Дядя, дай! Тетя… Ам хосю!
– Да вот же конфеты! На! Смотри, сколько тебе набрал! Всех мертвецов ограбил!
– Не хосю! Ам хосю! А-а-а-а-а!
– Моя голова-а-а-а! Моя голова-а-а-а! – закричал контуженный и со всех ног бросился прочь.
Секунду поколебавшись, Алеша побежал следом. Догнать беглеца не составляло труда: тот сильно хромал.
– Ну-ка стой! Выкладывай, что случилось!
– Стою, стою. Только отойдем, за-ради бога. А то башка взорвется. Пусть твоя с ней разбирается. Бабы, они в этом лучше. "Бай, дай, полай" – рехнуться можно!.. Ну, чего тебе рассказывать? Как эта принцесса со мной оказалась? А я сам не знаю. Я спал. Тут недалеко, на остановке… Ты не подумай, я не бомж. У меня вон в Ахтырке домишко есть. Да только тошно там, скука давит. Старухи одни кругом, магазина нет. А я – русский человек, волю люблю, широту. Хоть и нельзя мне – контузия. Но в завязке разве жизнь? Так себе, одно барахтанье. Вот я летом и бродяжу, гуляю, живу вдоволь. А зимой в больницу сдаюсь, под капельницы. Я с малолетства такой – дома не удержишь. Вот, бывало, мы с корешами…
– Тебя как зовут? – поспешно перебил Алеша, зная, что история про корешей может тянуться до вечера.
– Зеленка я. Вишь, и папаха соответственная. – Контуженный сдвинул на затылок зеленую шапку.
– Давай, Зеленка, не отвлекайся. Ты спал на остановке…
– Ну, спал. И тут эта сирена ка-ак заорет! У меня котелок ка-ак лопнет!
– Так откуда она взялась-то?
– А я знаю? Навроде из "мерина" высадили.
– Какого мерина?
– Навроде белого.
– На белом коне прискакала?
– Ты чё, не русский? "Мерин" – "мерс" – "мерседесь бенсь" – дошло теперь? Конь, тоже… Гы…
– Ладно. Высадили из машины. Кто?
– А ты, случаем, не мент? Больно много знать хочешь.
– Вот, кстати, с ментами тебе вообще лучше не встречаться. С такой-то историей: спал, проснулся, ребенок. Пришьют похищение – и дело с концом.
– Да я не дурак, хоть и контуженный. Расклад тухлый, сам вижу. Но куда деть-то ее? Так же кинуть посреди дороги – рука не поднимается. Вот и таскаюсь с ней. Орет, жрать просит. А у меня бабла уже месяц нет. Конфеты вон собрал на могилках. Мертвым не жалко. Ела сначала, теперь не хочет, швыряется в меня конфетами этими…
– Так родители ее ищут, наверное. Ты зачем с остановки ушел?
– За конфетами. А она за мной увязалась. Мы и ночевали тут – у бандита одного в склепе. Ему братки целый дворец отгрохали, я там часто сплю… Ищут ее, думаешь?
– Конечно! Даже звери детенышей не бросают.
– Звери! Ты сравнил! Звери много лучше нас будут!
– Может, и так. Но ищут ее, это точно. Ты подождал хоть чуть-чуть на остановке-то? Вернулись они, наверное. Ну, стала капризничать, психанули, высадили. А потом одумались, обратно приехали. Думаю, так…
– Да мы до вечера там сидели! Никто за ней не возвращался. Потом уж она от голода выть стала, сюда пошли. И назавтра туда таскались. И сейчас. Что ли жить теперь на этой остановке? Она ж есть хочет…
– Да, пойдем. Первым делом накормим. А там посмотрим.
– Да я, брат, того. Я – пас. Берите, решайте. Вы люди образованные, законы знаете… – Говоря это, Зеленка стал воровато отходить в сторону. – А я-то чего – контуженный. Я спал, номеров не запомнил, лиц не видел. Мне с ментами нельзя, я простор люблю, волю…
Тут Зеленка сорвался и побежал, тяжело припадая на одну ногу и зачем-то выписывая зигзаги, будто боялся, что в него будут стрелять.
Гнаться за ним не имело смысла. Тяжело вздохнув, Алеша побрел обратно. Он боялся. Боялся ее лица. Ее взгляда. Боялся, что она не справится, разобьется о чужую боль. Она, такая хрупкая и беспомощная, с готовностью рассыпающаяся на части от малейшего дуновения…
Она сидела на корточках, гладила девочку по голове и что-то шептала на ухо. Лицо ее было спокойно, даже безмятежно. Она улыбалась. Причем не той робкой и просительной улыбкой, словно извиняющейся за свое появление, которую он привык видеть, а совершенно другой, незнакомой, сильной.
Да, сила исходила от нее. И вопреки всем правилам языка, хотелось называть сильными и ее глаза, и улыбку, и даже тоненькие, слабые руки.
"И вот я остановился посреди кладбищенской дорожки, как завороженный глядя на это преображение. Новый человек был передо мной. Чутьем любви я сразу угадал, что случилось. Хотя слова пришли гораздо позже. А в тот момент я просто смотрел, впитывал, упивался и не мог вздохнуть от какого-то острого чувства, похожего то ли на физическую боль, то ли на метафизический восторг. Хотелось плакать, смеяться, бежать к ней, бежать от нее, быть и не быть одновременно. И я продолжал стоять столбом. И созерцать чудо…"