- То есть не хотите.
- Да.
- Почему?
- А разве вы сами не понимаете? - в голосе старика теперь чувствовалась усталость. - Я ведь священник. Как же я могу делиться с первым встречным тем, что мне открыли, вверив душу?
- Но почему нет? Она же не на исповеди у вас была.
- Если формально, то нет, не на исповеди. Такого не было. И она не обратилась в мою веру, вообще не приняла религию. Странная это девочка - верней, женщина, она ведь уже не ребенок была, совсем не ребенок - вот оттого я так ясно ее и помню, хотя столько лет прошло.
- Но ведь она была проститутка! Девка из борделя в Хуаресе!
- В Хуаресе бордели ничуть не хуже, чем в Эль-Пасо, мистер Маклин, а кроме того, вдумайтесь и поймете, что всем нам приходится так или иначе собой торговать. Я уже слишком стар, а вы, мистер Маклин, слишком проницательны, чтобы всерьез принимать на веру всю эту благочестивую ложь. Да, всем приходится торговать собой, только у некоторых выходит так, что за право торговать платит сам торговец. Вам странно такое слышать? А я просто хочу понять, что же мы называем грехом, и не надо сразу же обрушивать проклятия. Когда эта Сильвия Кароки тут появилась, я сразу проникся к ней сердцем, - знаете почему?
Я помотал головой.
- Потому что в ней гордость была настоящая и сила тоже - не та гордость, какая у очень богатых бывает, и сила не оттого, что она чего-то добилась; в общем, не то, что мы называем soberbia - трудно это слово передать по-английски, а была в ней animo - тоже точного эквивалента не подберу, ну, в общем, честь, я думаю, и мужество, и твердость, раз уж более точных выражений не находится. Как мне это вам объяснить? Давным-давно, еще на гасиенде, где я жил ребенком, один пеон не стерпел измывательств надсмотрщика, замахнулся на него, огрызнулся, что-то такое и его привязали к столбу на площади, стали хлестать бичами, чтобы не заносился. После каждых десяти ударов надсмотрщик подходил к нему, спрашивал: "Ну как, хватит?" И если бы он сказал, что хватит, они бы остановились. Но он не сказал, и его забили насмерть. Понимаете теперь, что я имел в виду, когда про Сильвию говорил?
- Кажется, да, - сказал я.
- Таких женщин за всю жизнь, может быть, раз-два встретишь, не больше…
- Да, согласен.
- Она у меня тут осталась, - сказал отец Гонсалес. - Пять дней прожила. Некуда ей было идти.
- И вы хотели, чтобы она осталась насовсем?
- Хотел, мистер Маклин. Если бы был помоложе, не надо бы мне было доказывать, что для мужчины самая большая удача в жизни встретить такую женщину. Мне не страшно вспоминать свою юность, свои тогдашние страсти, только от них давным-давно ничего не осталось. Когда появилась Сильвия, мне уж было под восемьдесят. Я уступил ей койку, а сам спал на подстилке в храме и чувствовал себя как отец, к которому вернулся ребенок, а ведь надо вам сказать, мистер Маклин, собственных детей у меня никогда не было.
Глава VIII
На третий день после ее прихода отец Гонсалес, свершив утреннюю службу, вышел во дворик, где Сильвия стирала его белье в старом жестяном корыте. До сих пор он помнит ее в ослепительных лучах раннего солнца: волосы завязаны узлом, руки все в мыльной пене - сильные загорелые руки. Во время службы она никогда не заходила в храм, прячась в комнате священника или устроившись где-нибудь на дворе. После первого их разговора она старалась не касаться религии, да и отец Гонсалес избегал таких споров. А сейчас просто поблагодарил ее за то, что все выстирано, только зря она считает, что должна этим заниматься.
- Я ведь ем ваш хлеб, святой отец, - ответила она, выпрямившись и влажной рукой поправляя прилипшую ко лбу прядь.
- Нет, Сильвия, не мой. Не бывает никакого моего хлеба. Хлеб нам Господь послал, а я его просто ем и благодарен за то, что он такой вкусный. А если кто-то придет разделить со мной трапезу, я только счастлив.
- Зачем вам это? - спросила она.
- О чем ты?
- Зачем вы мне все время показываете, какой вы хороший?
- Разве я показываю? Я этого не хотел, Сильвия. Но если даже и так, что же тебя раздражает?
- Вы же сами говорили, что врать стыдно.
- Ну и что?
- А то, что хороших людей нет, отец Гонсалес. Вы очень старый. Вас больше ничто не волнует. Тело не волнует, все в прошлом. И что же, вы думаете сделать меня католичкой, показывая, что вы такой хороший, когда на самом деле вас ничто не волнует и ничто не злит?
- Нет, что ты, я ни о чем таком не думал.
- Тогда не надо, прошу вас, не надо!
- Хорошо, успокойся.
- И не рассказывайте мне, какой вы счастливый, когда кто-то ест ваш хлеб.
- Хорошо, дитя мое, не буду, раз тебе так лучше.
Час спустя, она явилась к нему вся зареванная и молила о прощении.
Глава IX
- Ну вот, видите, кое-что вы мне рассказали, - заметил я отцу Гонсалесу.
- Просто о том, что было, не о том, что она мне сказала, как на исповеди. По-своему она была права. Когда ты стар, мистер Маклин, не так-то просто понять, добродетель это, усталость, пресыщенность? Что до моей веры, мистер Маклин, она не уступила ни в чем, но я, кажется, завоевал ее доверие и даже немножечко любви. Очень она была странная, эта ваша Сильвия.
- Моя?
- Говорю так, мистер Маклин, потому что, мне думается, вы в нее влюблены, да что там, вы просто ею одержимы, уж не мне судить, отчего: впрочем, мне такого и знать не надо. И у нее была такая же одержимость, которая защищала ее от мира. Она все делала не потому, что это ей удовольствие доставляло, а просто приходилось, выхода не было. Понимаете, о чем я?
- Не очень.
- Ну вот хоть мои книги взять, например. - Он встал, подошел к книжному шкафчику, стоявшему у стены. - У меня их не так много: духовные книги, латинская Библия, "Дон Кихот" на испанском, "Гекльберри Финн" - ужасно люблю эту книгу; да еще жития святых на испанском и "Война и мир" в английском переводе, сколько раз ее перечитывал, такое приносит успокоение, столько мудрости в ней, а вот "Гек Финн" тем хорош, что, сколько ни читай, всегда смешно, и вас, гринго, я с каждым разом все лучше начинаю понимать, как в эту книгу загляну. Так вот, Сильвия прочла обе книги "Гека" за один день проглотила, а "Войну и мир" - огромная ведь вещь - читала не отрываясь, словно какая-то страсть ее погоняла. Не для отдыха это делалось, не из любопытства, а походило на то, как человек, который изголодался, бросается на пищу.
Я тоже подошел к шкафу, перелистал томики "Войны и мира". Все время чувствовал: вот эти страницы она читала - глупое такое чувство. Отец Гонсалес, понаблюдав за мной, сказал:
- А через пять дней она ушла. Почти всю эту книгу успела прочесть, мистер Маклин, совсем немного оставалось.
- Как вы думаете, отец Гонсалес, зачем она у вас целых пять дней провела? Ведь не ради того, чтобы прочесть книгу.
Он кивнул, подумал.
- Вы с нею из одного теста, мистер Маклин, вам обоим непременно надо кольнуть. Когда человеку ужасно нужно кого-то любить, когда он хочет кого-то полюбить, а эта любовь приносит лишь горе и боль, он кидается к первому же, кто проявит к нему участие и доброту, словно мстит.
- Простите.
- Чем еще могу быть вам полезен, мистер Маклин? Рассказать вам то, что она мне одному доверила, не просите. Могу только сказать, что свои обязательства по отношению к ненавистному ей Фрэнку Патерно она выполнила, потому что он тоже кое-что для нее сделал. Она человек совсем не похожий на людей моей веры да и на меня. Пуританского в ней много. Сама для себя определила, что морально, а что нет, хотя не знаю, можно ли это назвать моралью; но во всяком случае правилам этим она следовала неукоснительно. А знаете, ведь жизнь такая, что девяносто девять из ста кончают тем, что опустошены, разбиты, на все махнули рукой или смирились безропотно. О, сколько я таких перевидал, сохрани их, Господь! И вдруг обнаруживается, что есть несломленные, несмирившиеся. Я знаю этот тип. Потому, мистер Маклин, знаю, что сам был таким же…
- А после исчезновения вы ее больше не видели?
- Видел. Всего один раз.
Глава X
В тот день старик задержался в храме после вечерней проповеди. Сидел на скамье перед алтарем, смотрел, как пляшут пылинки в солнечных лучах, и вспоминал, вспоминал, сколько за его жизнь соприкоснулось с ним людей; если бы свести их вместе, получился бы необыкновенный карнавал - целый мир прошел перед его глазами. Так он сидел, уйдя в свои мысли, и не заметил Сильвии, пока она не пристроилась на скамье рядом и, положив ладонь на его запястье, прошептала:
- Buenas tardes, padre.
- Bienvenida. - Он тоже проговорил это слово шепотом и почувствовал, как подступает ощущение покоя и счастья. Потом он все пытался понять, откуда оно? Что для него значила Сильвия? Сейчас он мне признался, что где-то в тайниках души лелеял глупую мечту, что она вернулась, чтобы с ним остаться, и будет жить здесь, в этой нищенской миссии, и возьмет на себя заботу о нем в последние годы, словно дочь, - правда, он тут же погнал прочь эти наивные мечты. И все равно он был счастлив, что она снова здесь, даже когда она сказала:
- Я уезжаю, падре. Я пришла проститься.
- Спасибо, что вспомнила обо мне, дитя мое.
- Напрасно вы меня благодарите. Я вовсе не чувствую себя вам обязанной. Но уехать, не простившись, не могла.
- Понимаю. - Чувствовалось, что и она тоже испытывает глубокое волнение. - Куда же ты едешь?
- В Нью-Йорк. Еду через несколько часов.