- А правда, как ее ни скрывай, все равно всплывет, - объявил Арам. - В советских фильмах на тему царствования последнего русского царя, естественно, всеми силами стремились показать Николая Второго подлецом и извергом. А не вышло! Вот смотришь советские исторические фильмы - и видишь образ плохого политика, трусливого, слабого, недальновидного человека: Ленина и компанию просмотрел! Но вот образ подлеца не складывается ни в какую, как ни пытались советские сценаристы!
- Что все-таки скажешь насчет побрякушек? - вернулся к прежней теме Валерий.
- Поищи через Интернет, - вяло посоветовал Арам.
Его явно не увлекала тема фамильных драгоценностей. Что говорить, когда нечего говорить…
Панин махнул рукой:
- Пытался… Ни фига не нарыл! На сайтах есть кое-какая информейшн о старинном дворянском роде Паниных. Ее даже немало, но она повторяется, а сведений о наследстве нет как нет. Очевидно, эта тайна хранится лишь в нашей семье.
- Да зачем тебе понадобились ваши загадочные сокровища? - мрачно уставился на приятеля Арам. - Для чего нужны эти, скорее всего, мифические, призрачные, несуществующие брюлики? Чушь собачья!
Валерий сам задавал себе такой вопрос не раз и был не в состоянии на него ответить. Он жадный? Да вроде нет. У него не на что жить? И это неправда. Тогда что же? Что мучает его? Что заставляет отыскивать фамильные реликвии Паниных? Найти во что бы то ни стало…
- Из башки не выходят… - пробубнил он и потер лоб.
Валерий и ругал себя, и злился на себя, и пытался бросить никчемные, бесполезные поиски, но оказался бессильным перед самим собой. Сложнее всего сражаться с собственным характером, а уж победить его - вообще задача из задач… Но выиграть у противника может лишь тот, кто победил себя. И если Валерий не в силах сражаться с собой… На что он тогда годится? А люди… Они испокон веков стремились к богатству, как поток воды всегда несется вниз, а не в разные стороны.
- У меня мать привязалась к Вертинскому, - задумчиво сказал Валерий. - Целыми днями у нас теперь грустит в углу попугай Флобер и плачет по-французски… А я думаю: что, плакать по-русски или по-испански - это как-то иначе, чем по-французски? Мне кажется, что плач - это вытекание слезной жидкости из глаз, и какое отношение оно имеет к национальной принадлежности плачущего? И может ли приобрести какую-то национальную манеру? Наверное, имеется в виду, что попугай, плача, заодно произносит французские слова. Но все равно сказано шиворот-навыворот… По-моему, мысль выражена не адекватно.
- Ты никогда не понимал поэзию, - засмеялся Арам. - Знаешь, тебе нужно успокоиться. Скоро экзамены. Ну, когда тебе заниматься этими поисками? Сдашь сессию - тогда и попробуешь.
- Это еще не скоро… - пробормотал Валерий.
Приятель вгляделся в его лицо:
- Может, ты маньяк?
- Маньяк… - пробубнил Валерий. - Маниакальный синдром… Ты сечешь, что это такое? А опять рассуждаешь… Люди с чисто маниакальным синдромом встречаются реже, чем с депрессивным или маниакально-депрессивным. На первый взгляд парадоксально, но маниакальный синдром на поверку куда опаснее депрессивного. И вот почему. Человек с маниакальным синдромом побежит играть с "милым, забавным бычком", возьмет в руки "красивую змейку" и полезет целоваться с бандитом… Чем чревато - ясно. А депрессушный, по крайней мере, таких вещей не сделает.
Он вспомнил: Женьке полюбился мягкий мамонтенок, стоявший у Валерки на книжной полке. Ей нравилось держать игрушку в руках, она мамонтенка всего общупала, любовно-куражливо часто трепала за хвост и хобот, весело шлепала по попе. И обнаружила - Валерка и раньше это заметил, - у мамонтенка попа набита чем-то вроде песка или камешков.
Валерка рассказал ей случай из своего детства: у него тогда был слоник. И однажды мать дала ему слоника с собой, когда вела к зубному врачу, чтобы одному было в кресле не так страшно. Валерка попросил докторшу посмотреть и полечить зубы (бивни, очевидно) его слонику. Докторша охотно "въехала" в суть дела, посадила слоника на бормашину, покопалась у него под хоботом своим крючком, "посверлила" и даже под хобот ему прилепила ватку: мол, и ты с ваткой во рту посиди, и слоник твой. И так все здорово прошло, и совсем не страшно в такой слоновьей компании.
Женька посмеялась, опять взяла мамонтенка, снова потрепала за хобот и пошлепала по попе. И внезапно призналась:
- Если бы он был мой, я бы не смогла удержаться от соблазна - взяла бы ножик, распорола бы его сзади и посмотрела, что там у него внутри: песок или камушки…
Валерка хмыкнул:
- Именно поэтому дети - сечешь? - ломают игрушки. Хотят понять их устройство - такое вот непосредственное ребячье любопытство. И говорят, у маньяков тоже, по сути, детская психология, но только, увы, бесконтрольно "переезжающая": маньяк хочет узнать, что внутри у человека, и его самодеятельно распатронивает.
Он наклонился и галантно поцеловал Женьке руку.
- "Ваши пальцы пахнут ладаном…" Поди, санитары в морге получили щедрые чаевые, если от трупа так хорошо пахнет.
Женька кричать и падать в обморок не стала, а, не тушуясь, не теряя своей обычной приветливости, отозвалась непосредственно-деловито:
- Нет, просто поэт ее видел во время отпевания в церкви, вот и все!
Валерий ответил в тон:
- Но сказано: "пальцы пахнут"! А она все-таки не святая… Запах в церкви - он не от пальцев.
- Ну, он просто ее очень горячо любил! Это посвящение Вере Холодной.
Валерка присвистнул:
- А-а! Он горячо любил Холодную. Его Вера была Холодная.
Женька расхохоталась.
Валерка вспомнил все это, встал, потянулся и сказал Араму, тоже спокойно и деловито:
- Хочу расслабиться. Дай я немножко тебя подушу.
Подошел и сцепил сильные пальцы на шее приятеля.
Айрапетов взбеленился, вскочил, резко оторвал от себя друга, отбросил подальше, а затем, точь-в-точь с его интонацией, сказал, строго погрозив пальцем:
- Сиди смирно, археолог! И не балуй!
Глава 4
Отцы Арама и Валерия дружили давно. Познакомились когда-то на конференции медиков в Питере. Виген Айрапетов прилетел туда из Еревана и три вечера подряд, после заседаний, бродил вместе со своими новыми знакомыми по сырым улицам.
Вспомнил, как дочь однажды рассказывала, что Достоевский написал в анкете: "Люблю тебя, Петра творенье… Извините, не люблю. Вода, дыры и монументы…"
Вигену тоже город не понравился: лишенный всякой гармонии, внестилевой и грязный. Очевидно, великий писатель не ошибся.
Айрапетов позвонил домой, узнал, как там жена и дочка. Он тосковал не столько без них, сколько без привычного окружения.
В то время Виген был довольно известным в Ереване офтальмологом. За консультациями к нему ездили издалека. Честолюбие его не мучило, но очень поддерживало на всех трудных жизненных переходах.
- Виген… - нежно иногда повторял он нараспев свое имя. - Вы гений… Вы гений, Виген… Ну да, что-то в этом есть… Имя - это судьба.
После конференции общительный Туманов предложил своему новому другу поехать в Москву.
- А что, батенька? Махнем прямо сейчас! Одна ночь на поезде. И столицу заодно поглядишь. Познакомишься с моими друзьями. Например, с Левкой Резником. Самая подходящая фамилия для хирурга. Он детский врач-травматолог. Я его когда-то давно спросил: "И много тебе, наверное, детских слез приходилось видеть-слышать, когда накладывал белый гипс?" А он ответил: "Да, но не меньше и веселого смеха…"
- Когда этот белый гипс снимал? - улыбнулся Виген.
- Да, но только к тому моменту он уже редко бывает белый! Он уже обычно - на все цвета радуги! Дети на нем, как правило, малюют фломастерами вовсю.
И Виген решился ехать - у него оставалось еще несколько свободных дней.
Но в Москве Михаил, поселив приятеля у какой-то своей знакомой, предоставил ему гулять по городу в одиночестве. Айрапетову стало еще неуютнее и совсем одиноко. Вокруг шумела жизнь, к которой он не имел ни малейшего отношения, а Виген этого не переносил. Он бродил банальными истоптанными маршрутами всех приезжих и командированных, грустный и нахохленный. Торжественно-колонный вход бывшего цветаевского музея, Исторический - того самого, исконно кровавого цвета, пряничное здание Третьяковки… Там внизу ереванец нечаянно толкнул светловолосую худенькую девушку. Неловко извинился… И она вдруг улыбнулась ему крупнозубой белой улыбкой.
Виген остановился:
- А… вы не взялись бы познакомить меня с городом? Я никогда здесь не был, через три дня улетаю и вряд ли скоро приеду сюда опять.
Девушка опять улыбнулась:
- С удовольствием. Я совершенно свободна. Стася…
- Как? - не понял Виген.
- Стася, - повторила она. - Полностью Станислава. Мама ждала мальчика…
Позже Виген понял, что эта мама вообще никого никогда не ждала, а три дня - не пять минут, хотя, согласно словам поэта, даже за пятиминутку можно сделать очень много.
Они бродили по улицам с утра и допоздна. И Виген неожиданно прикипел к Москве, такой суетливой и безалаберной на первый взгляд.
Стася недавно перенесла операцию на сердце, пока не работала, и Айрапетов сначала заботился о ней как медик, а потом… Потом уже все время думал, как и чем ей помочь, получая взамен эту необыкновенную улыбку, улыбку вознаграждения.