Исмаил заметил там пестрое тело зверя, лежавшего над полузадавленным козленком. Свет от лучины, блеснув в глаза леопарду, заставил его бросить добычу и отойти к стене. По ней он стал цепляться, ища выхода. Только что Исмаил приложился, чтобы выстрелить, леопард бросился ему прямо на грудь. Завязалась безмолвная борьба: ни человек, ни зверь не уступали. Винтовка нечаянно выстрелила на воздух. У горца другого оружия не оставалось. Ему наконец с большими усилиями удалось сбросить с себя зверя, готового опять на него кинуться. Не зная, что делать, Исмаил направил дуло на хищника, который захватил его пастью. Горец несколько раз ткнул изо всей силы в горло, и зверь стал заметно смирнее, выпустив совершенно винтовку. Маневр этот повторялся еще. Исмаил поднесет винтовку к леопарду, тот схватит дуло в рот, горец и давай заталкивать его в горло. Наконец леопард стал ловить зубами не конец ружья, а старался поймать его сбоку.
– Жаль ружья, совсем испортит! – сообразил Исмаил и, бросив его, отыскал в углу сакли деревянные вилы, которые от первых двух-трех ударов разлетелись в куски. – Принеси дубину скорей! – крикнул он жене, безмолвно смотревшей на эту сцену.
Та притащила первую попавшуюся валку, но и она сломалась также. Наконец Исмаил увидел положенный поперек конюшни дрюк, которым и начал колотить леопарда. Скоро зверь был убит, а наутро сняли с него шкуру, которую потом показывали по всему Карачаю. Как оказалось, леопард, вторично подойдя в воротам и стараясь вытащит из-под них козленка, все сильнее нажимал их, вследствие чего засов выгибался, а между двумя половинами ворот образовалось пространство, в которое леопарду удалось понемногу протиснуться в конюшню. Тотчас после этого засов своею упругостью заставил ворота захлопнуться, так что зверь очутился в западне".
"Шкура этого леопарда, – говорит г. Петрусевич, – прекрасного, светло-желтого цвета с черными кольцеобразными пятнами. От головы до конца хвоста он длиной в три аршина с четвертью; на кончике же хвоста роговой нарост, отличающий леопарда от других особей из рода кошек".
– Всегда ли так безопасна встреча с леопардом? – спросил я у Бениогу.
Тот только покачал головою.
– Леопард – страшный зверь, – пояснил Магомед. – Редко удастся выйти целым, если встретишься с ним. Это самый сильный из всех горных шайтанов.
– Охотятся здесь за ним?
– Бениогу охотился. А другие нет. Опасно. Случится, что и выстрелить можно, а все-таки обойдешь его мимо. Не вяжись с шайтаном, голова на плечах целей будет…
– А Бениогу случалось уложить хоть одного?
– Бывалое дело. Раз ему только зверь руку помял да плечо исцарапал. Он у нас великий охотник, бесстрашный человек.
Если это и исключение, то все-таки замечательное. Еврей – великий охотник, еврей – бесстрашный человек!
Бениогу оказался тоже непримиримым врагом и кавказских медведей, которых он бьет здесь десятками.
Во все последующее время мне уже не удавалось встречать таких закоренелых Нимвродов между горскими евреями, но, по словам лиц, близко знакомых с делом, Бениогу – не единственное исключение.
Наш хозяин и не одним этим был славен в окрестном населении. Давно уже тому назад отец его убил какого-то табасаранца, задумавшего похитить его дочь, красавицу, судя по ее брату. Вор был пойман с поличным, когда он перекидывал через седло связанную девушку. Долго не думая, Уфтах (отец Бениогу) убил обидчика на месте. Собрался джамаат, и Уфтах был объявлен "канны". Спасаясь от кровомщения, еврей ушел в другой округ, где и сделался абреком.
Изолированное положение абрека, человека вне покровительства законов, ежеминутно преследуемого и поэтому преследующего, в свою очередь, создавало удивительные типы. Прежде его тип рисовали следующим образом: абрек как будто объявлял весь мир на военном положении. Для него уже не существовало уз дружбы или родства. Он не щадил никого и сам ни от кого не ждал пощады. Как шакал он всю свою жизнь прятался по засадам, выглядывая оттуда жертву, чтобы самому не стать добычею других. Обладая безумным мужеством, он быстро дичал и часто становился ужасом на громадных пространствах. Были абреки, десятки лет заставлявшие трепетать окрестное население. Казалось, что в них замирали все человеческие чувства. Он убивал ради наслаждения убивать. Для него не было женщины – и он поэтому не щадил женщин. На ребенка он смотрел как на будущего врага. Изгнанный своею родиной, он нигде не находил ее.
Один из путешественников по Аравии описывает встречу в степи с бедуином, над которым тяготело изгнание и кровомщение, но тот бедуин был бы агнцем в сравнении с дагестанским абреком. На лице абрека не видали улыбки. Холодный блеск глаз, блеск хорошо отточенной стали, выражение спокойного равнодушия к чужому и своему страданию, изможденные черты и вечная жажда крови, прорывавшаяся в те минуты, когда под влиянием какого-нибудь волнения это напускное бесстрастие сбегало прочь, открывая постороннему тайники глубоко оскорбленной и до конца измучившейся души. Нужно было пережить целые годы отчуждения, по месяцам не слышать человеческого голоса, предполагать везде убийц, чтобы дойти до такого холодного зверства. Во время войны с русскими абреки обращались и против нас, и против своих. Для них были единственными союзниками такие же изгнанники, как и они. Человек, над которым не висит меч, человек, знающий, что его жизни не грозит ничего, на совести не лежит никакого черного пятна, – был врагом абрека. Абрек был волком между людьми и человеком среди волков! Абрек и умирал убивая…
И в то же время, несмотря на установившийся тип абрека, какие великодушные порывы, какие чистые побуждения прорывались в этой ожесточенной природе! Тот же Уфтах, убивавший, чтобы не быть убитым, помогал каждому, кто, в правом деле, обращался к содействию его сильной руки. Он воровал сам девушек для молодых людей, которым отцы отказывали или которые не могли внести калыма. Он мстил за несправедливость, подставляя свою голову под нож или под пулю. Он раз, безоружный, приехал в аул к отцу убитого им человека и потребовал гостеприимства в его сакле. Зачем? Чтобы помочь старику, о нищете которого дошли до него слухи. Абрек чувствовал себя виновным в беспомощности его и, рискуя жизнью, отдал тому все, что имел сам. Нынешний тип абрека видоизменился. О нем мы скажем впоследствии.
Бениогу был сыном абрека, абрека-еврея. Понятно, что впечатления детства создали и в нем то же мужество, ту же горделивую смелость. Он бы не задумался сцепиться грудь с грудью с обидчиком, не отступил бы перед чужою угрозой. В нем жили такие порывы страсти, такая жажда сильных ощущений, какие были бы по плечу разве средневековому рыцарю.
Откуда-то сильно пахло гиацинтами. За саклей звонко распевала Махлас, перекликаясь с братьями. Обед, к которому была изжарена часть джейрана, приправляемый хорошим вином, пришел к концу.
– Что ж, пора? – обратился ко мне Магомед-оглы.
– Куда торопиться? Разве тебе здесь нехорошо?
Старик прищурился на солнце, сверкавшее сквозь виноградные сети. Зевнул.
– Вечером можем выехать.
– Тогда придется заночевать в пустом ауле.
– В каком это?
– Да тут по дороге. Все, кто жил в нем, выселились в Турцию.
– Переночуем и там.
Серая ящерица быстро пробежала по земляному полу галерейки, оставляя за собою извилистый след и как-то широко расставляя лапки. Еще быстрей мелькнуло мимо красивое лицо Махлас, обдав меня на бегу целым водопадом огневых взглядов. Вон ее голос замирает уже где-то далеко-далеко. Точно какие-то музыкальные ноты относит ветер в сторону. А солнце еще ярче пронизывает колеблющуюся стену виноградных лоз, еще изумрудную…
Сильнее пахнет жасминами и гиацинтами. Чувствуешь, как кровь приливает в вискам от этого одуряющего запаха.
– Куда ты едешь теперь? – обратилась ко мне Махлас.
– Далеко!
– В большие аулы? А там, должно быть, весело, в больших аулах. Сказывают, дома там до неба, а башни так выше неба.
– А тебе тоже хотелось бы туда?
– Еще бы. Здесь скучно. Братья все уезжают. Одна старуха тетка, да и та больше ругается да дерется.
– Вот замуж пойдешь, тогда попроси мужа в Тифлис тебя свезти.
– А что такое Тифлис?
– Большой аул.
– Оттуда к нам шелковые платья возят? И кольца оттуда? Вот хорошо, должно быть, там. Только в больших аулах, говорят, и большие начальники есть. Впрочем, бояться нечего. У меня муж будет богатый. Двести баранов у него.
Вскоре жара спала. Я простился с гостеприимными хозяевами и пустился в путь. Махлас долго провожала меня глазами.
– Как здешние евреи ладят с русскими? – спросил я Магомеда.
– Они горцев больше держатся. Русские хуже их. Русские деньги больше их любят. Русские "расхаживают теперь на нашей голове".
– Да разве вам при русских хуже, чем прежде, что вы проклинаете нас?