Может быть, от этого она такая и сухая. Она никогда не влюблялась, как ее сестры, никогда у нее не было желания пококетничать, пофлиртовать; если она замечала, что кто-нибудь из знакомых мужчин начинал ухаживать за ней, она удалялась, избегала… Ей все это казалось таким глупым и пошлым, а потом, когда отец начал "просвещать" ее, - отвратительным.
Мать отняла детство, отец - грезы юности…
Впрочем, это, может быть, было к лучшему: будь она не такая "каменная", как говорят сестры, она, может быть, не смогла бы сделать то, что она сделала. А если бы она любила кого-нибудь, что бы тогда было?
- Анна Романовна, о чем вы так задумались? - слышит она тихий вопрос.
Она слегка вздрагивает и говорит дерзко:
- Какое вам дело?
Странное чувство какого-то удовлетворения охватывает ее. Она никогда никому не решилась бы сказать дерзость, обидеть… а тут вот захотела сказать и сказала. Она даже посмотрела с любопытством на Григорьева.
Он сидит на ковре у ее ног и смотрит ей в лицо.
- Мне бы хотелось знать, что вы сейчас думали. На вашем лице промелькнуло столько различных выражений, - вы так красивы, Аня, и я вас так люблю!
- Послушайте, Федор Данилович, я, когда шла сюда, хотела вас спросить, почему вы все говорите мне о какой-то любви? Вы, кажется, человек неглупый, можете же вы сообразить, что никто вам не поверит.
- Я знаю, что вы не верите, потому что вы составили понятие о любви по романам для девиц, но, может быть, вы читали и книги для взрослых? Вам никогда не случалось читать, что существует страсть? Страсть, которая готова на все. Эта страсть совершает преступления, но и заставляет прощать их.
- Хорошо, но если объект вашей страсти не хочет, не желает ее?
- Тогда берут то, что хотят, преступлением или силой, а если не удается, - умирают.
- Не понимаю.
- Я знаю, что вы не понимаете… Вот я хотел мстить вашему отцу. Он валялся здесь у моих ног, и я торжествовал. Мне было не жаль его, но когда я подумал о его семье, я вспомнил мою мать и решил, что порву векселя и тем кончу всю эту историю: мне довольно было его унижения. Если бы вместо вас он послал вашу мать, сестер или брата, - ведь я бы отдал эти векселя. Но он судил меня по себе - он послал вас!
- Не смейте говорить о моем отце.
- Хорошо, я не буду говорить о нем… Я прекрасно знаю, отдай я вам тогда векселя, вы бы были мне благодарны, хотя в душе считали бы меня все равно мошенником. Вы взяли бы векселя и ушли бы - ушли навсегда, были бы для меня потеряны… а я, пойми, я не мог жить, не видя тебя… мне надо целовать тебя, чувствовать тебя в своих объятиях… Последний раз, когда я отдал тебе вексель за одно пожатие твоей руки, думал увидеть на твоем лице хоть искру прощения… Аня, Аня, какую казнь я себе устроил! Я противен, жалок сам себе - и не могу от тебя оторваться… - и Григорьев закрыл лицо руками.
- Федор Данилович, можете вы сделать мне большое удовольствие? Не говорите вы мне о страсти и о любви, имейте деликатность не заставлять меня это выслушивать… Сегодня вы еще приличны, а то иногда вы несете такую… ну, как это выразить, - такую "поэтическую порнографию". Можете вы говорить иначе?
- Как же я должен говорить?
- Ну, хоть так, как вы говорили со мной при первой встрече. Вы были купец - я товар, - с насмешкой говорит Аня, - и, уверяю, мне было легче с вами.
- Вам было легче? - спрашивает он, смотря на огонь.
- Да.
- Хорошо. Пусть будет по-вашему… Я думал, что говоря правду, я не так буду ненавистен вам.
- Я в эту вашу правду не верю и не понимаю, как можно любить женщину, которая, как я, продает себя за деньги!
- Странная вы, - произносит он, не смотря на нее. - Разве вы не слыхали, не читали, как мужчина жертвует всем: честью, долгом, состоянием - женщине, прекрасно зная, что эта женщина не любит, не ценит, может быть ненавидит его, и одни его деньги нужны ей. Зачем далеко ходить: ваш отец…
- Я вас просила…
- Простите.
Аня сидит молча несколько минут, облокотившись локтями на колени, потом говорит:
- Все это странно и непонятно, и мне кажется таким диким. Если бы я была мужчиной, я не могла бы любить продажную женщину…
- Да понимаете ли вы, что вы говорите! Как вы можете сравнить себя с этими женщинами!
- Да чем же я для вас лучше?
- Боже мой! Вы святая, вы героиня! Вы не верите мне, но ведь моя любовь, по вашей теории, вполне логична. Что же удивительного, что я люблю святую, героиню!
Аня вдруг рассмеялась.
Григорьев вздрагивает: он первый раз слышит смех Ани.
- Какая психологическая путаница, - говорит она задумчиво.
- Если бы вы знали, Аня, в каком кошмаре я теперь живу. У меня на руках большое дело - завод, дело общее с моими братьями; они сделали меня доверенным - я несу ответственность пред ними… а я не могу ничем заняться, ничего не могу делать, я никуда не хожу… я только люблю вас, Аня… это кошмар… бред.
- От вас зависит прекратить все это - отдайте мне бумаги.
- Никогда!
Аня пожимает плечами.
- Поймите, - снова начинает он, - я не могу жить без вас, а если я отдам вам векселя, - я не увижу вас больше… У меня их пять… и еще пять раз я могу целовать ваши губы… ваши плечи…
- Вы обещали мне больше не говорить о вашей дурацкой любви, - резко говорит Аня. - Ну отдайте мне векселя, и я разрешу вам видеть меня на улице, в театре…
Не могу, это будет еще худшая мука - пусть лучше мои пять векселей! А там хоть смерть!
- Не говорите о смерти - это самое легкое… Когда я собиралась к вам в первый раз, я поняла, что жить иногда труднее.
- Аня, не говорите этого - мне так больно.
- Если вам вправду больно, я очень рада, - спокойно говорит Аня.
- Вы очень меня ненавидите? Я вам очень противен?
- Я очень отупела за это время. Я иду к вам, как к зубному врачу: надо выдернуть зуб - ну и идешь.
Григорьев толкает стул ногой и начинает ходить из угла в угол.
- Не ходите вы, пожалуйста! - с досадой говорит Аня. - Я не люблю, когда около меня ходят, как маятник…
Молчание.
Григорьев подходит к Ане и, бросив ей на колени вексель, говорит задыхаясь:
- Вот вам шестой! Уходите - уходите скорей!
Аня быстро прячет вексель, встает и снова опускается на кресло.
- Нет, я еще посижу у вас: дома уж очень тоскливо.
Он смотрит на нее с удивлением:
- У вас дома какое-нибудь несчастье?
- Нет, слава Богу, все благополучно - только… только ужасно скучно, я этого раньше не замечала, а теперь, верно, у меня нервы размотались.
Она опускает голову на руку и опять устремляет глаза на огонь.
- Анна Романовна, могу я предложить вам чаю? Фруктов?
- Что ж, пожалуй, давайте, - равнодушно говорит она, - только, пожалуйста, здесь, у камина.
Аня вернулась поздно.
Вот если бы остальные четыре векселя получить так, как этот.
Пили чай, ели фрукты и говорили… говорили…
Странно, этот человек очень умен, много видел, и говорить с ним интересно. Он ничего не позволил себе, только поцеловал ее руку и поблагодарил "за иллюзию счастья".
Не будь этой "любви", она, пожалуй, была бы рада иметь его в числе знакомых, чтобы поговорить с ним иногда… но… но говорила ли бы она с ним так откровенно, так не стесняясь, если бы он был "только" знакомый? Конечно, нет. Многих вопросов они бы и не коснулись…
- Аня, откуда ты так поздно? Уж двенадцать часов, - слышит она голос матери.
Что же ей теперь делать? Что отвечать?
Аня совершенно не умеет лгать.
- Я ходила по папиному делу, - отвечает она, надеясь, что мать не будет дальше спрашивать.
Вот что значит всегда сидеть дома. Сестры возвращаются еще позднее, и никто их не допрашивает.
- Какие нынче дела поручает тебе отец? - спрашивает мать тревожно.
- Нужно было получить одну бумагу…
- Какую?
- Вексель, - с трудом произносит Аня.
- Но почему он тебя послал так поздно?
Надо, надо что-нибудь лгать и лгать как можно естественней!
Неужели она этого не может?
- У меня очень болит голова, мама, и я прошлась пешком… с Васильевского острова… Мама, милая, у меня очень болит голова, нет ли у тебя фенацетина? - просит Аня.
Ей бы на минуточку удалить мать, а там она справится с собой, что-нибудь придумает, а так - сразу соврать, как лгут ее сестры и брат, она не умеет.
- Почему это вздумалось отцу посылать тебя так поздно? Разве нет прислуги, рассыльного?
- Я сама вызвалась, мама; мне хотелось пройтись…
Мать смотрит на нее испытующим взглядом.
- Что за секреты у вас с отцом! - нервно пожимает она плечами.
- Право, нет никаких секретов, вот вексель, мама.
Варвара Семеновна взглядывает на вексель.
- Если это так было срочно, - раздраженно говорит она, - отчего ты не отдаешь эту бумагу отцу?
- Я не знала, что папа дома, я сейчас ему отнесу, - говорит Аня, радуясь, что может избежать дальнейшего разговора.
Бледное лицо Варвары Семеновны вспыхивает.
- Дай мне эту бумагу, я сама отдам отцу и попрошу его впредь не путать тебя в его дела.
Когда мать уходит, Аня стоит несколько минут неподвижно.
А вдруг отец соврет что-нибудь неподходящее… Да и что мама так взволновалась?
Аня решительно идет за матерью.
- Ты мог послать кого-нибудь другого? - слышит она голос матери и делает шаг, чтобы войти.
- Я забыл, что мне бумага нужна завтра рано утром, рассыльный уже ушел, а Аня сама вызвалась. Я не понимаю, чего ты волнуешься.