- Это-то я знала, но зачем мне было это знать в какой-то… ну… "игровой" форме. Ты, не стесняясь моим присутствием, говорил со своими товарищами разные двусмысленности, давая им право говорить мне их; зачем мне было знать вещи, о которых, может быть, не знает и мама… На меня это не производит впечатления, а Оля и Лида иногда слушают тебя во все уши, а ты не стесняешься и перед ними. Почем ты знаешь, может быть, твои слова возбудят в них нездоровое любопытство?
- Дочь моя! Вы идете по стопам мамаши, вы делаете отличные успехи в педагогике, - сказал он насмешливо.
Аня нахмурила свои густые брови.
- Тебе не стыдно, отец? - вдруг спросила она.
Он вскочил:
- Это из рук вон, наконец! Я запрещаю тебе впутываться в мои дела! Я запрещаю делать мне замечания… Ты - не судья мне, дети - не судьи своим родителям! Ничего не понимая, судить нельзя! Слышишь? Кто может осудить человека, который не знал молодости, который всю жизнь отдавал семье. Закрывал глаза на все соблазны, душил в себе чувства во имя долга. Человек всю, всю свою молодость провел в заботах о куске хлеба для этой семьи, когда ни одна минута не принадлежала ему! Он терял личность, терял свое "я"; тупел между самоваром, счетом из лавки и грязными пеленками… Может этот человек наконец сказать: "Теперь я хочу жить! Дайте мне глотнуть воздуха! Отдайте мне мою личность, мое "я"! Неужели я должен отказаться от всего, чем красна жизнь? От света, от чистого вольного воздуха, от ароматов цветов, когда все кругом живет…"
- Папа, тебе сорок восемь лет…
Он ударил кулаком по столу:
- Скажи, пожалуйста, что важнее - душа и наружность в человеке или его метрическое свидетельство? Кто же даст мне мои лета? Да я моложе в десять раз этих ваших "молодых людей", ваших поклонников: лысых, изжившихся, изверившихся… Отчего, если я женился рано и дети мои уже выросли, я должен отказаться от жизни? Вы желаете жить - я, я даю вам эту возможность, даю вам без забот учиться, развиваться, веселиться… Как вы смеете вмешиваться в мою жизнь?
- А мама?
- Мама! Что же, ты не видишь, что мать твоя никогда не хотела быть женщиной? А теперь в сорок три года и подавно…
- Отец, Кантурская была годом старше мамы…
- Еще Кантурскую приплели! - вдруг смутился он. - Ну, допустим, что это была бы правда. Я не справлялся с ее метрикой, а ты сама могла видеть, что твоя мама выглядит старухой в сравнении с Кантурской.
- Мама не заботится о своей наружности, не подкрашивается, не делает дорогих туалетов.
- Да какое мне дело, что делает женщина, чтобы быть красивой и изящной!.. Твоя мать никогда не была женщиной. Она с каким-то упорством и в молодости одевалась как можно безобразнее, желая показать всем, что она выше этих "женских слабостей". Милая моя, все мужчины будут говорить комплименты твоему уму, а любовь понесут другой - той, которая изящнее, кокетливее, которая более "женщина".
- Да, ты говорил один раз, что идеал женщины - это Фрина и Аспазия.
- Да - идеал! Что ты от меня хочешь, наконец?
- Я просила бы тебя не развивать этой идеи, как прошлый раз, при Оле и Лиде… Они и так говорят такие вещи, что мне становится страшно за них.
- Значит, я перед своими взрослыми дочерьми должен говорить сентенциями из нравоучительных книжек для юношества?
- Да уж лучше бы…
- Великолепно! Значит, я должен был давать вам читать "Розовую библиотеку", скрывать или искажать правду жизни, внушать моим дочерям, что идеал и назначение девушки - выйти замуж за солидного молодого человека, служащего начальником отделения; лучшее блаженство - детки, говорящие по-французски, кружок приличных знакомых… обстановочка… винт по тысячной? Скажи, это твой идеал? Этого ты хочешь для себя и твоих сестер?
- Отец, я не могу спорить с тобой: ты адвокат. Где же мне переговорить тебя, хотя бы я и считала себя правой, когда ты умеешь уверить двенадцать присяжных, что черное - бело и наоборот… Прекратим этот разговор.
- Манера твоей матери! Когда нечего возразить, говорят: прекратим этот разговор! И с каким видом оскорбленного достоинства это говорится! Ну, довольно. Я и так слишком долго слушал твои замечания и причитания!
Роман Филиппович опять заходил по комнате.
Аня сидит в креслах у постели матери с книгой в руках, но она не читает. Она глубоко задумалась. Лампа под зеленым абажуром освещает только нижнюю часть ее лица. Губы ее крепко сжаты - она думает.
Отец, конечно, успокоит мать, оправдается… выпутается… и мать опять поверит и опять она будет его любить по-прежнему и по-прежнему будет счастлива. А она, Аня, будет ли она опять покойна и счастлива? Нет.
Она любит отца, но уважение к нему исчезло, и ей это тяжело и больно.
Неужели все мужья таковы?
По рассказам отца, во всех знакомых семьях или муж обманывает жену, или жена мужа. Стоит выходить замуж!
Аня редко мечтала, но если мечтала, то не о себе. Лучшей мечтой ее было - идеальная жизнь всей семьи: сестры замужем за хорошими людьми, брат Петр окончил университет - защищает диссертацию, отец остепенился, Котик поправился… Мама - нет, пусть мама остается таким же ребенком, только немножко поласковей; Аня нянчит, воспитывает, учит всех своих многочисленных племянников, - все около нее, счастливые, дружные, довольные, нет ни лжи, ни обмана, ни притворства… Она, Аня, не выйдет замуж, зачем? И так будет хорошо…
А вдруг влюбишься… "охватит страсть", как говорят? Глупости, какая такая страсть - просто одно распущенное воображение и больше ничего.
Яркие полные губы Ани презрительно улыбаются.
- Можно к тебе, Варя? - и Роман Филиппович отворяет дверь в комнату жены.
- Входи! - слабо откликнулась Варвара Семеновна.
- Ты простудилась, Варя? - заботливо спрашивает Роман Филиппович, подходя к постели жены.
Аня не слышит дальнейшего разговора - она быстро выходит из комнаты.
В столовой стол уже накрыт.
Аня ходит по столовой и смотрит на часы: уже десять минут седьмого, "дети" сейчас влетят и подымут крик, надо велеть подавать, потому что неизвестно, сколько времени потребуется на объяснение матери с отцом, а "дети" голодны. Она звонит и велит подавать.
- А где же "предки"? - спрашивает Петя, первый влетая в столовую.
- Мама нездорова… папа сидит у нее - он будет обедать потом.
- Что, фатеру влетело? - смеясь, спрашивает Петя.
Аня чуть не роняет разливательную ложку:
- Что ты говоришь?
- Ну, ну, не смотри ты на меня с таким ужасом, точно я не знаю! Я все знаю. Ведь он теперь не стесняется - вчера в балете сидел с нею в ложе. Красивая, шельма!
- С кем? Что ты болтаешь?
- Да с испанкой Гуарра! Какие корзинищи он ей подносит, да еще…
- Я тебя попрошу замолчать, не смей говорить при сестрах, - дрожащим голосом говорит Аня, не смотря на входящих сестер.
- Пиши, пиши, Котик… Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и…
- Скажи, Аня, правда, что говорила Марина кухарке, что… папа кутит?
- Я не знаю, что говорила Марина, - строго замечает Аня, - стыдно подслушивать разговоры прислуги; "вольно и плавно мчит сквозь леса и горы"… написал?
Голос Ани слегка вздрагивает.
- Как он кутит - водку пьет?
- Какие ты говоришь глупости, никогда папа не кутит… "полные воды свои". Точка.
Она сидит спокойно, облокотившись на спинку стула.
Она старается казаться спокойной не одному Котику, а всем: матери, сестренкам, брату; а между тем сердце ее сжимается и жилы бьются в висках, ходит она в постоянном страхе вот уже больше недели.
Началось "то" с месяц тому назад, вскоре после болезни матери. В кабинете отца она услышала дребезжащий старческий голос, упрекавший в чем-то ее отца.
Она в это время, собираясь куда-то, одевала галоши в передней.
Из кабинета вышел маленький, сгорбленный старичок.
- Вы уж как хотите, г-н Травич, а деньги потрудитесь возвратить к завтрему. Дело не мое - сиротское-с. Я опекун и отвечаю. Коли завтра вечером не доставите все полностью, вы уж меня извините - я в совете-с присяжных поверенных… имею честь кланяться!
Старичок вышел. Роман Филиппович сам запер за ним дверь.
Аня поразилась бледностью отца.
- Кто это, папа?
- Тебе какое дело, обыкновенные капризы клиентов, - и он ушел в кабинет, хлопнув дверью.
На другой день старичок был опять, но ушел веселый и довольный, пожимая руку Романа Филипповича.
С этого дня Аня стала замечать, что отец делался все нервнее, раздражительнее, озабоченнее. Он словно махнул на все рукой, почти никогда не бывал дома, а последнее время и не ночевал.
Мать опять расстроилась и слегла, а он даже не пробовал объясниться, не хотел успокоить ее.
Он не трудился даже лгать и обманывать, он просто избегал всех.
И вот неделю тому назад Аня застала отца сидящим в кресле с поникшей головой. Лицо его было так измучено, осунулось и постарело, что сердце Ани сжалось, вся прежняя любовь к отцу сразу вернулась в этом порыве жалости.
Она встала на колени перед ним и погладила его свесившуюся руку. Он порывисто обнял ее и зарыдал.
- Папочка, милый, что случилось? - с испугом спрашивала она. - Скажи, в чем дело, может быть, я могу быть тебе полезна? Поделись со мной твоим горем.
- Аня, дорогая, - вырвалось у него со стоном, - все пропало… все… не поминай меня лихом, девочка моя… если узнаешь про меня очень худую вещь… Замолви, голубка, доброе слово твоим братьям и сестрам… выпроси прощение у мамы… Варя, Варя чистая… светлая!
- В чем дело, папа, скажи, скажи мне, - умоляла Аня, ловя холодные руки отца.