Вопросами культуры в советском правительстве ведал нарком просвещения А. В. Луначарский, который имел репутацию самого культурного из большевистских деятелей, он сочинял драмы, трагедии и был теоретиком "пролетарского искусства". Илья Эренбург вспоминал Луначарского эмигрантских времен: "Это было давно, в те счастливые времена, когда совнарком мирно обсуждал никому не нужные резолюции в плохоньких кафе "авеню Доклер". Луначарский тогда был не наркомпросом, но лишь трудолюбивым корреспондентом закрытого им впоследствии "Дня"… В часы досуга он уж тогда разрабатывал проекты насаждения пролетарской культуры". Луначарский читал лекции в партийной школе в Лонжюмо, и его слушатели делились впечатлениями: "Нам товарищ Луначарский все разъяснил: "Вот Рембрандт, к примеру. Свет и тень - это борьба труда с капиталом"". Он в том же духе толковал литературу, писал о классовой борьбе в музыке, о "пролетарском" исполнении Баха, но человек был не вредный, а по сравнению с соратниками даже приятный. К. И. Чуковский записал в феврале 1918 года: "У Луначарского… Он лоснится от самодовольства. Услужить кому-нб., сделать одолжение - для него ничего приятнее! Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо - источающее на всех благодать". В кабинете наркома висел оставшийся от прежних времен портрет Николая II в золоченой раме, который он не снял и не занавесил "из либерализма", а через несколько лет зал издательства "Всемирная литература" украсил портрет самого Анатолия Васильевича в золоченой раме. После революции многие надеялись, что Луначарский будет радеть об охране и развитии культуры, но наиболее дальновидные современники думали иначе - в 1921 году Евгений Замятин опубликовал статью о культурной политике новой власти. Он назвал ее "Я боюсь" и закончил словами: "…я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое". Мертвящее убожество воззрений партийных теоретиков со временем привело к катастрофическому упадку культуры.
Под стать теоретикам были практики, ведавшие делами культуры; по словам Ф. И. Шаляпина, "самая страшная, может быть, черта режима была та, что в большевизм влилось целиком все жуткое российское мещанство, с его нестерпимой узостью и тупой самоуверенностью. Кажется, это был генеральный смотр всем персонажам обличительной и сатирической русской литературы от Фонвизина до Зощенко". Персонажи сатирической литературы стали распорядителями и хозяевами новой жизни. Разве Зиновьев не был персонажем М. Е. Салтыкова-Щедрина? В конце 1917 года этот градоначальник заявил: "Нам буржуазная статистика не нужна" - и поставил управлять государственным Отделением статистики торговли и промышленности ветеринара, а тот набрал штат из дворников и уличных девиц. Через пару лет Высшему совету народного хозяйства (ВСНХ) потребовались статистические данные за прежние годы, в Петроград пришел запрос, и оказалось, что за это время все накопленные десятилетиями данные были уничтожены или потеряны.
Среди комиссаров, назначенных надзирать за культурой, встречались удивительные персонажи: один из них прервал литературный вечер в Тенишевском училище после доклада историка В. Н. Сперанского о Достоевском и потребовал адрес "контрреволюционера" Достоевского. Услышав в ответ: "Митрофаньевское кладбище", он не смутился, а лишь подосадовал. Персонажи с комиссарскими мандатами предложили сотрудникам Военно-морского архива сжечь документы, чтобы не возиться с их перевозкой в другое помещение. "Кто распоряжается нашей жизнью и всеми накопленными с таким трудом культурными ценностями?" - в отчаянии восклицал Г. А. Князев. Советская жизнь породила особое явление: появились сообщества людей, целью жизни которых стало охранение культуры. Культура оказалась самым действенным противовесом идеологии, она воспитывала и давала нравственные ориентиры, поэтому государство видело в этих сообществах врагов, и подвижники культуры зачастую становились ее мучениками. "Учение о культуре" передавалось из поколения в поколение, как некогда христианское учение, и для многих оно подменило религию. Такое понимание культуры сформировалось в эпоху военного коммунизма, когда восторжествовало жестокое варварство. 31 августа 1918 года, на другой день после убийства Урицкого, когда шли аресты и расстрелы заложников, Г. А. Князев записал в дневнике: "Сегодня, в наиболее критический день нашего бытия, архивные работники справляли подлинный праздник культуры. При Археологическом институте открылись архивные курсы… Мы, может быть, все обреченные, но работаем не покладая рук. Все наше спасение в работе".
В Петрограде было известно, что зачастую связанные с культурой вопросы решались не в Смольном, а в квартире дома 23 по Кронверкскому проспекту, в которой жил Алексей Максимович Горький. В этой квартире было светло и тепло, здесь не знали нужды и сытно ели, хозяин коллекционировал китайскую скульптуру и ковры, за гроши скупая их у голодных владельцев. "У Горького на Кронверкском топилась ванна - сказочная роскошь, - другой ванны не было на десять километров в окружности", - вспоминал К. И. Чуковский. К Горькому запросто заезжал Зиновьев и другие важные персоны, в этот оазис устремлялись многие литераторы. При новой власти Алексей Максимович стал очень влиятельной личностью, все знали о его близости к вождям, о дружбе с самим Лениным, и к нему шли просители, умоляя вызволить из ЧК мужа, сына, брата… Горький наводил справки, ходатайствовал, и нередко его заступничество спасало людей. Существуют легенды о ходатайстве Горького за расстрелянных в Петрограде великих князей и за поэта Гумилева, они подозрительно похожи: Горький ездил в Москву, заручился согласием Ленина на помилование, но московские чекисты сообщили об этом в Питер, и к его возвращению несчастные были расстреляны. Вероятно, эти легенды исходили от самого Горького. В среде петроградской литературной элиты он был человеком чуждым: давно и прочно связанный с большевиками, Горький, по словам культуролога Вячеслава Всеволодовича Иванова, "принадлежал к числу тех очень богатых русских людей, без денежной помощи которых большевики и сам Ленин едва ли легко выдержали бы испытания времени между двух революций" (1905 и 1917 годов. - Е. И.). Cо временем его слава потускнела, литература жила под другими звездами, и Горький с ревнивой завистью относился к новым властителям дум - дело обычное, вот только время было необычным. Победа большевиков дала ему возможность руководить культурой по своему разумению. "На несколько лет, - писал Замятин, - он превратился в какого-то неофициального министра культуры, организатора общественных работ для выбитой из колеи, голодающей интеллигенции. Эти работы походили на сооружение Вавилонской башни…"
"Вавилонской башней" Горького стало созданное им в 1918 году издательство "Всемирная литература", которое должно было в кратчайший срок обеспечить пролетариат сокровищами мировой литературы: за три года планировалось издать 800 томов произведений классиков всех времен и народов. Другой целью этого грандиозного предприятия было желание Горького привлечь "старую интеллигенцию" к сотрудничеству с советской властью. Благодаря "Всемирной литературе" многие писатели и переводчики получили работу, а с нею пайки и гонорары в самое тяжелое, голодное время, но была и оборотная сторона: "Всемирная литература" стала первым опытом привлечения писателей к службе новому государству, превращения творцов в чиновников-исполнителей. "Да, это одна из причин молчания подлинной литературы… - писал Замятин в статье "Я боюсь". - В наши дни - в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во "Всемирной литературе", несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве". Трагическое положение привлеченного к чиновничьей службе писателя отразилось в записях Александра Блока: "Тружусь над протоколами секции… О!" (29 сентября 1918 г.); "Большое организационное заседание всех секций… Отчаянье, головная боль; я не чиновник, а писатель" (2 октября 1918 г.). Служба не оставляла времени не только для стихов, но и для "снов порядочных. Все снится служба, телефоны, казенные бумаги и т. д.".
Александр Блок был членом редакционной коллегии издательства, в которой Горький собрал известных литераторов и филологов, но главное слово всегда оставалось за ним. Воззрения пролетарского классика во многом совпадали с теорией "пролетарского искусства" Луначарского, и он учил знаменитых писателей, как следует писать. Однажды он отверг статью Блока, написанную "не в популярно-вульгарном тоне, как нужно Горькому… Чем больше Горький доказывал Блоку, что писать надо иначе… тем грустнее, надменнее, замкнутее становилось измученное прекрасное лицо Блока", - записал К. И. Чуковский. Другим испытанием для сотрудников "Всемирной литературы" были рассуждения и рассказы этого друга Ленина и завсегдатая Смольного, его некоторые "историйки" сохранились в записях К. И. Чуковского. Горький часто рассуждал о крестьянах: "Я недавно был на съезде деревенской бедноты - десять тысяч морд, - деревня и город должны непременно столкнуться… здесь как бы две расы", или: "Мужик, извините меня, все еще не человек. Он не обещает быть таковым скоро". Это говорилось во времена, когда деревню вымаривали продразверстками, а слушали его люди из "старой интеллигенции", воспитанные в сочувствии к мужику и тяжелой крестьянской доле.