Я немножко оробел при мысли, что придется попросить его о встрече, но все-таки пообещал Люлю завтра же с утра заняться этим. Связываться с ним надо до восьми: стоит ему уйти в больницу, и добраться до него по телефону уже невозможно.
- Вы повторите мне все, что он вам скажет?
- Обязательно.
Не знаю почему, но я был не слишком доволен. Мысль, что Дандюран покончил с собой из-за неизлечимой болезни, пришла мне в голову с самого начала, но я ее отбросил.
- Сейчас я вам сделаю укол это немножко вас поддержит, - сказал я Люлю.
И не дожидаясь ее согласия, начал готовить шприц. Ляжка у нее стала совсем дряблая. Готов голову прозакладывать, что Люлю потеряла килограммов десять.
- И все-таки, невзирая ни на что, постарайтесь есть.
- Когда я буду знать, мне станет легче.
Ей не терпелось увериться, что ее вины в решении, принятом Бобом, нет. Столько недель - месяцев! - уже прошло, а она все терзает себя вопросом, почему Боб ушел из жизни, ничего ей не сказав!
Потом я сделал два визита к больным. Когда вернулся, жена спросила:
- Что там стряслось?
- Люлю узнала, что Боб был на приеме у Жигуаня, специалиста по раку.
- Бедняга.
Я не стал обсуждать этот вопрос. Утром я с некоторой дрожью снял трубку и набрал номер Жигуаня. Ответил он сам. Когда я назвал свою фамилию (она ему известна), он спросил:
- У вас больной?
Я объяснил, что очень прошу всего десятиминутной встречи, когда ему будет удобно, чтобы задать несколько вопросов об одном его пациенте.
- Как фамилия?
- Дандюран.
- Тот, что покончил с собой?
Он уже понял, что я хочу от него.
- Ровно в три будьте в Нейи. Я уделю вам десять минут между операциями.
Приехал я загодя. Направлять своих больных в эту клинику мне доводилось нечасто - она одна из самых дорогих в Париже. Мне предложили подождать в небольшом зале на втором этаже; там на стуле с прямой спинкой сидела женщина лет шестидесяти и, не отрывая глаз от двери, перебирала четки. Не доносилось ни малейшего шума. Было тепло, но тепло казалось искусственным, и вообще возникало ощущение, что ты отрезан от внешнего мира.
В три часа одну минуту в дверях появился Жигуань в операционном халате и шапочке. Он взглянул на женщину, но не промолвил ни слова, и ни один мускул не дрогнул на его лице; надо полагать, объявить результат операции он предоставил сестре.
Мне он сделал знак, и я по коридору проследовал за ним в ординаторскую. Руки он мне не подал. Я вообще ни разу не видел, чтобы он кому-нибудь подавал руку. Кожа у него была белая и гладкая, словно фаянс; к тому же он не делает ни одного лишнего движения и говорит только то, что необходимо, так что вполне понятно, почему на людей, не знающих его, он нагоняет такой леденящий страх.
- Дело в том, - начал я без всякой преамбулы, - что я друг Боба Дандюрана и его жены. Ни она, ни я ничего не знали о его болезни, видели только, что его постоянно беспокоит желудок и он принимает соду. Он покончил с собой, не объяснив причины, не оставив ни письма, ни записки, и теперь его вдова мучается, думая, не из-за нее ли он решился умереть. От вашей соседки мы узнали, что в начале июня Дандюран был у вас на приеме. Полагаю, он не сам к вам пришел?
- Мне позвонил Буржуа и попросил посмотреть его.
- Диагноз подтвердился?
Жигуань кивнул и пояснил:
- Злокачественная опухоль двенадцатиперстной кишки.
Я не стал спрашивать, объявил ли он об этом Бобу, поскольку Жигуань всегда говорит больным правду.
- Операбельная?
- Да.
- Вы согласились сделать операцию?
Снова кивок.
- Он отказался?
- Он спросил, гарантировано ли излечение. Я ответил: вполне возможно, но равно возможно, что через год или десять лет произойдет рецидив.
- Что же он решил?
- Ничего. Сказал, что подумает. А выходя, поинтересовался: "Вероятно, мне потребуется уход и я долго не смогу вести нормальную жизнь?"
В ответ я развел руками.
Больше я его не видел.
Мой разговор с Жигуанем занял всего восемь минут, и, поблагодарив, я удалился. Если Боба послал Буржуа, значит, он знал его раньше и был его лечащим врачом. Мы с Буржуа врачи одного уровня. Вместе были в интернатуре, оба специализируемся на общей терапии, с той лишь разницей, что он устроился лучше - в квартале Мальзерб. Я позвонил ему из ресторанчика на углу.
- В котором часу я мог бы повидаться с тобой, но так, чтобы не ломать твоих планов?
- Через несколько минут я ухожу. Ты не будешь около шести в районе улицы Мадлен?
- Могу.
- Тогда встречаемся между шестью и половиной седьмого на террасе "Вебера".
Когда я пожал ему руку и сообщил, что хотел бы поговорить о Дандюране, Буржуа с явным беспокойством осведомился:
- Ты что, видел Жигуаня?
- Сегодня в три.
- Он не зол на меня? Единственный раз я настоял, чтобы он занялся моим больным, и он согласился, а этот кретин взял и покончил с собой.
- Ты не дружил с Бобом Дандюраном?
- Нет. А ты?
- Да.
- Наверно, он нашел мою фамилию в справочнике или, проходя мимо, увидел табличку на дверях.
- Он часто приходил к тебе на прием?
- Раза три-четыре. Жаловался, что его беспокоит желудок, и я, безуспешно перепробовав обычные лекарства, направил его на рентген.
- Это ты сообщил ему, что у него рак?
- Я не был настолько уверен. Симптомы были неясные. Я признался, что у меня имеются серьезные опасения, сказал, что надо показаться специалисту, и спросил, есть ли у него средства, чтобы обратиться к светилу. И этот верзила сразу так поник, что мне даже стало жаль его.
- Ты не подумал, что он может покончить с собой?
- И в голову не пришло. Иногда такое случается, но чаще всего, как ты сам знаешь, с теми, у кого уже начались боли. Вот поговорил с тобой и вспомнил, что он буквально забросал меня вопросами. Хотел знать, через сколько времени после операции сможет возвратиться к нормальному режиму, придется ли за ним ухаживать, какой образ жизни он сможет вести и даже не отразится ли это на его характере. Я тут же поинтересовался, женат ли он. Он ответил, что да.
"Дети есть?" - продолжал я. "Нету". - "Работа у вас тяжелая?" Усмехнувшись, он сказал: "Нет".
"Обещать ничего не могу, но попробую устроить вас на консультацию к профессору Жигуаню. Только заранее предупреждаю: стоить это будет недешево. Если вы не располагаете достаточными средствами, операцию он сделает бесплатно. Телефон у вас есть?" - "Я предпочел бы, если, конечно, вас это не затруднит, сам прийти за ответом". - "Вы не сказали жене?" - "Ни к чему ей это знать".
Вот к все, старина. Я договорился насчет приема. Он побывал там, и я получил от Жигуаня записку с подтверждением моего диагноза. Больше я этого Дандюрана не видел и пребывал в полнейшей уверенности, что им занимается Жигуань, как вдруг в один прекрасный день читаю в газете, что его выловили из Сены. Так оно и было? Утопился?
Мы допили аперитивы, обменялись кое-какими соображениями, касающимися, в основном, профессиональных проблем и наших больных, и на том расстались. На улицу Ламарка я не смог прийти раньше половины десятого, даже вернуться домой пообедать не было времени: у одного из пациентов меня ожидало известие о двух срочных вызовах к больным.
В каком-то смысле я испытывал облегчение: больше не нужно было копаться в истории с Бобом. Теперь я все знал. Но, как часто бывает, когда долго добираешься до истины, она показалась мне холодной и печальной.
Конец Дандюрана, в сущности, полностью согласовывался со всем тем, что я знал о его жизни. Бобу была свойственна врожденная сдержанность; она угадывается, правда не столь явно, и у его волевого племянника Жан Поля.
В юности ему случалось быть откровенным с сестрой, но недаром та добавила: "…так, словно он поговорил сам с собой". Она была, в сущности, ребенком и не могла его понять. Взрослому он бы не открылся. Он рассказывал сестре о своей мечте жить в пустыне, затем о том, что хотел бы раствориться среди простого народа.
А с Люлю он никогда не откровенничал, более того, после трех недель совместной жизни заявил, что у нее нет никаких обязательств по отношению к нему и она вольна бросить его, когда ей заблагорассудится. Позже, много позже, он все-таки признался - и то когда Люлю его спросила, - что в самое первое утро в квартире на улице Принца, когда оттуда ушел его отец, понял, что любит ее.
Выражаясь попросту, я все кручусь вокруг да около. Я-то знаю, что точило меня, пока я ездил по визитам. История с Бобом оказалась абсолютно простой, слишком простой. Мне так и слышался голос жены:
- В конечном счете он предпочел избавиться от страданий.
Да и другие скажут то же самое. Однако уверен, что это не так. Я боюсь упрощенных толкований и людей, которые все знают и изъясняются категорическими формулировками.
Во-первых, вероятней всего, что особенно страдать Бобу не пришлось бы, и Жигуань, как бы ни дорожил он своим временем и ни скупился на слова, наверняка бы растолковал ему это. В наше время операция - это совсем не то, что было лет пятьдесят назад, и теперь никто не боится лечь на операционный стол.
Что же касается рецидива, то он мог случиться через год и через десяток лет, так что у Боба хватило бы времени принять решение.
И вот еще что подтверждает мою теорию: Боб сделал все возможное, чтобы уверить нас, будто он внезапно увлекся спиннингом, и все разыграл так, чтобы его смерть предстала как результат несчастного случая.
Пошел он на это не потому, что боялся страданий, нет, просто не хотел выставлять напоказ свои страдания и все, что считал слабостью.