- Счастье еще, что у нее есть мадемуазель Берта!
Я готов был залепить ей пощечину. Она почувствовала это по моему взгляду и побледнела. Поджала губы, как всегда, когда понимает, что сделала не то, но не желает признать.
- У нее нет ничего, кроме памяти о Бобе, - возразил я. - Кстати, Бобом назвала его она, и в течение двадцати трех лет все его так и звали.
- Он рассказывал нам, - вставила Жермена Петрель. - Интересно, что когда мне было лет пять-шесть, я как-то вечером за столом назвала его Бобом - так звали брата одной моей подружки. Папа нахмурился. "Робер!" - поправил он. "А почему не Боб? Так красивее". - "Для ребенка, может быть. Но когда он станет известным адвокатом, судьей или профессором, это будет звучать смешно".
И он рассказал нам об одной из своих тетушек; я ее не знала, потому что она умерла в Индокитае. Когда она была грудной, кормилица звала ее Птичкой, и прозвище пристало. Папа утверждал, что в восемьдесят лет тетку все еще называли Птичкой.
Жан Поль заметил:
- А "Боб" ему подходило.
Моя жена все-таки вмешалась:
- Я полностью на стороне вашего отца. Я тоже никогда не позволяла звать своих детей уменьшительными именами.
- А не пора ли нам закрыть заседание? - предложил я.
Жермена Петрель улыбнулась, поняв, что у нас с женой не всегда совпадают мнения, в частности в том, что касается Боба и Люлю. Я был признателен ей за то, как она рассказывала о своем брате, и понял, что он любил время от времени навещать ее. У меня оставался еще один вопрос к ней, и, пользуясь тем, что все направились в прихожую, я задал его:
- Ваш отец очень на него рассердился?
- Ну, он не проклял его, как в бульварных романах, и отнюдь не захлопнул перед ним двери дома. Папа уважал чужие взгляды, я уже вам говорила. Но убеждена, что для него это было чудовищным разочарованием. Папа только сказал: "Ты идешь своим путем, я своим. Каждый сам выбирает дорогу".
- Боб больше не приезжал повидаться с ним?
- Нет. Он несколько раз писал. Папа не отвечал, и брат сделал вывод, что отец решил порвать с ним всякие отношения. Вообще позиция и того, и другого остается для меня тайной: ни папа, ни брат никогда не заводили со мной разговора на эту тему. Думаю, папа был слишком горд и слишком целен, чтобы примириться с произошедшим или сделать вид, что примирился. Что же до Робера, мне кажется, его сдерживала своего рода стыдливость. Он не хотел навязываться, как не хотел навязывать нам свою жену.
- Он не приехал даже попрощаться с умирающим отцом?
- Папа скончался скоропостижно от эмболии, когда сидел вместе с тетей в библиотеке.
- Боб был на похоронах?
- Да. Только без жены. Он взял ее с собой в Пуатье, но оставил в отеле.
Люлю умолчала об этой поездке. Я пребывал в уверенности, что она всего раз ездила в Пуатье.
- Если вы вдруг окажетесь в нашем квартале и у вас будет свободная минутка, заходите без всяких церемоний поболтать - вы мне доставите огромное удовольствие. Во второй половине дня я очень редко выхожу из дому.
Жан Поль слышал приглашение и, похоже, отнесся одобрительно.
- Меня, к сожалению, не будет. Я уже буду в Военно-морском училище.
На прощанье он крепко пожал мне руку, как бы благодаря за преданность его дяде.
- Он был замечательный человек! - шепнул Жан Поль. - Только не надо слишком часто напоминать об этом папе.
Его мать попрощалась сдержанней, но тоже чрезвычайно сердечно.
- Не забывайте о моем приглашении! - бросила она, садясь в машину.
- О каком приглашении? - удивилась жена.
- Зайти к ней.
- На обед?
Я позволил себе маленькую месть.
- Нет. Она попросила меня, если я окажусь поблизости от них, заглянуть на минутку поболтать.
- Без меня?
- Я так понял.
- А тебе не кажется, что для меня это оскорбительно?
- Не кажется.
- До сегодняшнего вечера мы ее не знали. Ей представили нас обоих. А приглашает она тебя одного!
Я был удовлетворен. Часы показывали половину двенадцатого. Стояла теплынь. Машина почти бесшумно катилась по улице.
У меня хватило жестокости предложить:
- Может, заедем к Люлю?
- Так поздно?
- Пожалуй, ты права. Хотя она редко ложится рано.
Уверен, что жена подумала, не в такую ли пору приходил я на улицу Ламарка, когда она была в Фурра. Что бы она сказала, поведай я ей о моих визитах на улицу Клиньянкур?
Меня так и подмывало швырнуть ей в лицо правду: пусть узнает, как жестока реальность, каков истинный наш облик - и ее, и мой. Может быть, напрасно мы все скрываем. Но, по справедливости, тогда надо было бы с самого начала не оставлять нашим женам никаких иллюзий.
Сойдясь с Люлю, Боб принял на себя ответственность за нее. Он никогда не говорил ей высоких слов. Даже о любви не говорил. Просто взял за руку, словно ребенка, словно девочку, какой она, в сущности, и была, и Люлю, сперва удивившись, что он, такой взрослый и умный, снизошел до нее, доверилась ему и поверила в жизнь.
Сейчас я завидовал им обоим. Я начал понимать ту атмосферу легкости, которая царила у них в доме. Они не придавали значения тому, что несущественно; вот почему люди вроде меня приходили в ателье на улицу Ламарка набираться жизненных сил.
И нет ничего странного в непрямом пути от мечты о мехаристе через заводы Ситроена к монмартрским бистро. Это все равно, как если бы Боб сперва метил слишком высоко, потом слишком низко, чтобы наконец остановиться на золотой середине.
Неудачник - сколько раз я это слышал после его смерти! Да, неудачник, но неудачник трезвый, сознательный, сам выбравший свой путь. Он внезапно обрел в моих глазах некое величие.
Сперва он хотел стать святым в пустыне, потом обездоленным среди обездоленных, остановился же на том, что просто старался - он сам так сказал сестре - сделать счастливым одного-единственного человека.
"Если бы каждый…"
Он стыдился своего происхождения, культуры, они мешали ему точно так же, как унаследованные от матери деньги, от которых он поспешил избавиться, а еще раньше ему мешало, что отец у него - важная персона.
"Умора!" - бросал он с неизменной не старящейся улыбкой, и не было в ней ни язвительности, ни горечи.
И все-таки разве я не подмечал в ней тени тоски?
- Куда это ты? - спросила жена.
Я проехал мимо дома и направлялся в сторону Монмартра.
- Уж не собираешься ли ты и вправду нагрянуть к…?
- Нет. Хочу выпить пива.
Кружку пива на Монмартре, на террасе кафе "Сирано", находящегося на углу улицы Лепик, которую Боб когда-то определил как самую человечную в мире; оттуда видна маленькая гостиница, где они жили с Люлю.
- Официант, две кружки пива!
- Я не хочу пива.
- А что будешь?
- Ничего. Сегодня вечером мы достаточно выпили.
- Тогда одну кружку.
Мы сидели молча, наблюдая за толпой, текущей по тротуару, ныряющей то из темноты в свет, то из света в темноту.
В конце концов, чувствуя угрызения совести, я неуверенно проговорил:
- Послушай, ну почему ты так сурово судишь всех, кто не похож на тебя?
- Ты имеешь в виду Люлю?
- И ее, и Боба.
- Я ни разу не сказала ничего худого ни о нем, ни о ней. Приведи мне хотя бы одну фразу, которая…
- Да стоит ли?
- Вот видишь! Ты не сможешь повторить ни одного моего недоброго слова о них! Боб был очаровательный человек, и я с удовольствием время от времени виделась с ним. Люлю я страшно сочувствую. Что же до твоих стараний представить их как некий образец…
Бесполезно было пытаться заставить ее понять то, что она не сумела понять за всю жизнь. Бесполезно и жестоко. Чего ради смущать ее покой? Она и без того пыталась убедить себя, что во всем права, - в глубине души ей было не по себе.
Я накрыл ее руку своей.
- Ты славная женщина, ну и полно.
- Жаль, конечно, что я не стою Люлю.
- Опять?
- Но ведь ты так думаешь! Почему ты не осмеливаешься сказать это вслух?
Действительно, почему? Моя рука еще с секунду лежала на ее руке, потом я взял кружку и стал допивать пиво. Около нас остановилась цветочница, и я купил букетик фиалок: босоногая девочка так серьезно смотрела на меня своими огромными глазами!
- Это мне? - удивилась жена.
- Тебе.
- A-а… - И после мгновенной паузы поблагодарила: - Спасибо.
Мы вышли из машины, я, как всегда, оставил ее на улице: здешние полицейские ее знают. Вошел на цыпочках в детскую поцеловать детей; они даже не проснулись, лишь младший провел рукой по лбу, словно отгоняя муху, и почмокал во сне губами.
Мы с женой спим в одной постели, как Боб и Люлю. Жена раздевается при мне. Она носит эластичный пояс для чулок, оставляющий следы на коже. Будильник всегда завожу я, но ставлю с ее стороны, потому что жена встает первая: почему-то она не хочет, чтобы ее будила служанка.
- Спокойной ночи, Мадлен, - сказал я, целуя ее.
- Спокойной ночи, Шарль.
Будильник завожу я, зато она протягивает руку и гасит свет. Мелкие привычки, незаметно с ними сживаешься, они постепенно превращаются в ритуал, и ты машинально исполняешь его.
Я подумал: а как желали друг другу спокойной ночи Боб и Люлю?
И еще: как он произнес "спокойной ночи" тогда в Тийи, уже тщательно подготовив то, что произошло на следующее утро у водослива Родникового шлюза?
Из-за этих мыслей я как-то по-дурацки, неловко положил, как в "Сирано", руку на руку жены и в темноте, наугад поцеловал ее второй раз.
Она не сразу отозвалась. Помедлила, потом спросила шепотом:
- Ты ненавидишь меня?