Пока Алкей дразнил меня своими мальчиками, я могла быть уверена в том, что он меня любит. Мальчики были его защитой от страха, который овладевал им при мысли о том, чтобы отдать всю свою любовь кому-то одному. Я умела играть в эту игру не хуже его. И вот я взяла тростинку и начала:
Я зеленее травы, и, похоже, смерть в следующее мгновение мне не грозит…
Потом я стала писать ему о моей жизни в Сиракузах, но что бы я ни написала, письмо казалось недостаточно хорошим. Как я могла интриговать и соблазнять его с такого расстояния? Он предавался радостям при роскошном дворе, а я жила со старым ослом! Я писала, но судила себя так строго, что не могла отправить ни строчки. А папирус стоил недешево! Я исписывала целые листы, а потом бросала их в огонь, проклиная себя за расточительность. Я хотела очаровать Алкея словами, но что-то мне мешало. Чего я боялась? Я отдала ему сердце без ("татка и, возможно, никогда не получу его назад.
Но какой прок от любви, если ее нельзя разделить? Мои мысли бегали по кругу, как щенок за собственным хвостом. Я записывала тщательно выбранные слова, а потом сжигала. Это была настоящая пытка.
Мой дед и Керкил сторговались с Питтаком, чтобы я оказалась здесь - подальше от Алкея и заговорщиков. По крайней мере, они на это рассчитывали. Как же я перехитрю их всех, если боюсь написать Алкею?
Осчастливив меня двумя домами, рабами, позолоченными носилками, ткацкими станками, Керкил разъезжал по своим делам и становился все богаче. Благодаря моему приданому у него в придачу к кораблям теперь было лесбосское вино на продажу. Он и мой дед зарабатывали неплохие деньги. И все это благодаря мне! Меня выдали замуж за старого пьяницу, чтобы они богатели! Вот она, женская судьба! Подозреваю, что и Питтак не прогадал с моей свадьбой.
Что ни говори,
Но золото - дитя Зевса.
Его не едят ни черви, ни мотыльки.
Оно куда как сильнее,
Чем сердце
Мужчины.
Я рано поняла, что если мужчины и могут о чем-то договориться, так это о том, чтобы с помощью женщины укрепить свой союз и разбогатеть. Впрочем, еще они могут использовать женщину, как Елену, - чтобы развязать войну.
Если после первой брачной ночи я и решила, что муж не будет меня домогаться, то я ошибалась. Обычно к вечеру он так набирался, что ему было не до меня, и я, счастливая, удалялась на свою половину. Но иногда он просыпался утром, одержимый похотью, и приходил ко мне. Иногда мне удавалось улизнуть, но один раз он почти овладел мною.
От него пахло рыбой и луком, а дыхание было кислое от вина, выпитого накануне вечером. Он повозился у меня между ног, потискал мои груди и испустил свою белую силу, так и не войдя в меня. Оценив шаткость его орудия, я поняла, что на исполнение супружеских обязанностей можно особенно не рассчитывать. Не могу сказать, что меня это огорчило.
Перед отплытием в Сиракузы мне вернули Праксиною, и она почти простила меня за те беды, что я ей причинила. Когда я обнаружила, что беременна, она, кажется, и вовсе перестала держать на меня зло.
- Младенец! Ах, сколько радости нам доставит твой младенец, Сапфо!
- Почти столько же, сколько я имела, когда зачинала его с Алкеем!
- С Алкеем! - воскликнула Пракс.
- Ты ведь не думаешь, что этот старый пьяница Керкил способен к деторождению?
- Но что он подумает?
- Керкил обычно так пьян, что почти не помнит, что было вчера вечером. Я уверена, он будет рад приписать себе отцовство по отношению к ребенку, которого я рожу.
Я сказала это не моргнув глазом, хотя у меня были дурные предчувствия. Но напрасно я волновалась: Керкил и в самом деле с утра ничего не помнил.
- Какой ты великолепный любовник! - несколько раз говорила я ему утром, и он, похоже, верил.
Неужели мужчин и в самом деле так просто обвести вокруг пальца? Я задала этот вопрос Праксиное.
- Скажи мне, Пракс, может быть, я ничего не понимаю, но мне кажется, что с помощью лести можно обмануть любого мужа.
- Ты все понимаешь. Они верят в то, во что хотят верить, и слышат то, что хотят слышать. Уж мне это известно. В конце концов, рабыни знают все секреты. И, скажу тебе, мужья на удивление доверчивы.
- Я люблю тебя, Пракс, - сказала я.
- Я знаю, что любишь. Но твоя любовь беспечна.
- Значит, ты все еще не простила меня.
- Я знаю, ты желаешь мне добра, - ответила Праксиноя, - но ты забываешь, что мы с тобой не одно и то же. Тебе легко сходит с рук то, что мне никогда не простится.
Я посмотрела на воспаленное красное клеймо на лбу Праксинои и поняла, что она права. Ее черные кудри были подстрижены почти до корней. Большие карие глаза смотрели с грустью.
- Я привезла тебе свадебный подарок, - сказала она.
- Какой? Скажи, Пракс!
- Это то, что нужно каждой жене.
Из-под своего небеленого льняного хитона она извлекла ловко сработанный фаллос - олисб, раза в три больше, чем у Керкила.
- "Жених ступает, как Арес", - сказала она, смеясь.
- Мы будем пользоваться им вместе! - предложила я.
- Но ты будешь представлять прекрасного Алкея, а я буду думать только о тебе.
Мы с Праксиноей еще девчонками обнаружили, что можем доставлять друг другу наслаждение, и делали это, оставаясь невинными. Мы исследовали друг друга, как игривые, лизучие котята. Сколько раз мы, удовлетворенные, засыпали в объятиях друг друга.
Без Праксинои я бы погибла. Она была моим единственным другом из дома. Я долго не получала вестей от матери, которая устроила этот ужасный брак. Я тосковала по братьям - товарищам по играм и защитникам, пока мы были детьми. Я все еще была почти ребенок, хотя считалось, что замужняя женщина должна отказаться от игрушек. И я отказалась. От всех, кроме олисба.
К счастью, я была достаточно богата и смогла устроить женские половины на втором этаже и городского, и загородного дома так, чтобы мы с Праксиноей могли уединиться. Но мне, конечно же, стало понятно, почему женщины так страшатся замужества. Ты не только оставляешь родительский дом, уходишь оттуда с человеком, которого совсем не знаешь, но и начинаешь новую жизнь и совершенно незнакомом месте. Без рабыни, которая прислуживала мне с самого детства и любила меня, мне было бы очень одиноко.
Как выяснилось, Керкил был счастлив взять на себя ответственность за появление ребенка. Он совершенно не помнил событий нашей первой брачной ночи, как, впрочем, и последующих. Возможно, он изумился бы, узнав, что так ни разу и не преуспел в исполнении супружеских обязанностей, но у меня не было ни малейших намерений просвещать его на этот счет. Керкил жил словно в тумане, и мне это было только на руку. Пусть изображает из себя папочку, если это пойдет на пользу ребенку.
А тем временем Зевс и его дочь отдыхали на облаке, поглядывая вниз.
ЗЕВС: Чего ты добиваешься с этой запутанной любовной историей? Наше пари было совсем не об этом. Если Сапфо нужно выбирать только между брюхатым пьяницей мужем и поэтом, который предпочитает мальчиков, вряд ли ее жизнь можно представить как типичный пример судьбы смертной женщины.
АФРОДИТА: Это ты так думаешь! И потом, я пока только разогреваюсь. Она совсем юная девочка. Она успела познакомиться с усладами Эроса только с помощью Алкея и Праксинои, а теперь с этим ее олисбом… который, впрочем, не в счет. Я знаю, что делаю. Подожди еще.
ЗЕВС: Может быть, ей нужен я. Я мог бы превратиться в прекрасную деву и позабавиться с ней на мой манер.
АФРОДИТА: И не думай об этом!
ЗЕВС: Только для того, чтобы придать пикантность этой истории. Сейчас нам нужно похищение или война. А лучше: похищение и война! Начали!
АФРОДИТА: Мужское безумие - ужасная вещь.
ЗЕВС: Где бы ты была без этого безумия?
После судьбоносного симподия на Лесбосе моя слава поэтессы шла впереди меня. В Сиракузах ко мне нередко обращались с просьбой исполнить на празднестве или свадьбе гимн Афродите. Мои песни вселяли в меня надежду. Каждый раз я трепетала при мысли, что на каком-нибудь симподии встречу Алкея. Увы, этого не случилось!
Если бы мой брак был более удачным, разве смогла бы я столько петь и сочинять столько песен? Горела бы я таким же желанием путешествовать? Ведь я отвечала на приглашения во время беременности, и, казалось, у меня под сердцем муза. Поначалу я ощущала мою дочь как некое мерцание под пупком, вдохновляющее на сочинение песен. Она дала мне уверенность, превратила из Персефоны в Деметру, из девы в мать, из девочки в женщину.
Иезавель, жрица из Мотии, посетила роскошный симподии, который мы с Керкилом давали в Сиракузах. И там я снова пела во славу Афродиты. Иезавель, которая знала греческий и много других языков, была очарована моими песнями и спросила меня, не могу ли я почтить своим пением ее бога Ваала.
- Богами так просто не торгуют, - сказала я ей. - Моя богиня-покровительница - Афродита.
- Верно, - сказала она, - но ты еще не знаешь мощи Ваала.
Иезавель была высокая, рыжеволосая, кудрявая, в лиловых одеждах, сверкающих золотом. Она пригласила меня на ее родной остров Мотию, и я приняла приглашение, только чтобы оказаться подальше от Керкила. Может быть, я встречу там Алкея!
Мотия находилась в двух днях пути по морю от Сиракуз, у западного побережья Тринакрии. Этот остров знаменит солончаками, производством лиловой краски из раковин мурекса и странными религиозными традициями. Здесь в древние времена обосновалось небольшое племя суровых кочевников пустыни из Ханаана, они были известны как купцы, мореплаватели, исследователи новых земель. Говорили, что они все еще поклоняются Ваалу, практикуя некий таинственный ритуал, называемый "Пройти сквозь огонь".