Они неотрывно смотрели друг другу в глаза. И тогда, когда он только коснулся головкой ее упругих губ, а она доверчиво и бесстыдно стала разводить и поднимать ноги, точь-в-точь копируя Иринкины движения. И тогда, когда он осторожно начал тыкаться в них, пытаясь без помощи руки попасть в маленькую щелку и раздвинуть ее, а ее лицо при этом тронула едва заметная лукавая улыбка, ‒ точь-в-точь Иринкина. И тогда, когда он, наконец, проник в ее скользкое от влаги преддверие, а потом нашел отверстие и стал медленно раздвигать его своим конусом, вдавливая все глубже и глубже, а в ее зрачках зашевелились темные клубочки ожидаемого испуга. И тогда, когда он начал преодолевать тугое, но упоительно приятно-скользкое кольцо, обручем сдавливающее все более напрягающуюся, упрямую плоть, а она, как бы назло испугу, еще шире развела коленки и пошла ему навстречу, точь-в-точь, как это делает Иринка. И тогда, когда ее милое личико вдруг исказила гримаса страшной боли, а он ощутил эту боль напряженною плотью, ‒ не свою боль, своей он почему-то совсем не чувствовал, а именно ее боль. И тогда, когда она крикнула одними только глазами: папа, папочка, почему ты сначала не поцеловал меня туда?.. а он потерянно смутился своей забывчивости и несообразительности. И тогда, когда он вдруг виновато улыбнулся сквозь ее слезы и так же внезапно почувствовал, как ее боль быстро перемещается по его собственному телу, снизу вверх, до самой подъязычной кости, откуда началась эта его улыбка, а ее глаза вдруг засветились радостью освобождения… И тогда, когда он прочитал в ее взгляде: Господи, папка, какой же он у тебя толстенный… и ответил своим: если уж его пропустила, так что же говорить о каком-то там другом, который там, где-то в твоем будущем, ждет тебя…
Они очень долго не отводили друг от друга радостного взгляда, одного на двоих, то смеющегося, то чем-нибудь смущенного, то озорного или лукавого.
‒ А теперь сожми попку. Втяни ее в себя, сильно-сильно.
‒ Зачем?
‒ Сейчас узнаешь.
‒ Так?
‒ Еще раз. И еще. Не больно?
‒ Нет. Приятно. Тебе тоже так приятно, пап, да?
‒ Очень. Так делает мама.
‒ Делать еще?
‒ Пока не устанешь.
‒ Хи. Я не устану так до послезавтра.
И вдруг перешла на какой-то совсем незнакомый ему, странно-таинственный шепот:
‒ Подожди. Замри. Совсем замри. Ты слышишь?
‒ Что?
‒ Не слышишь? Они там… разговаривают о чем-то… сами, без нас…
Выдумщица. Философ. Разговаривают…
Но все-таки замер. Прислушался.
А и в самом деле ‒ разговаривают. Или это ему от ее слов так показалось?.. Нет. Не показалось. Надо же, как она все подмечает… И ведь ничего подобного он раньше никогда не чувствовал. Впрочем, что-то отдаленно похожее было с Еленой Андреевной…
Поехал. Совсем поехал.
‒ Ты понимаешь, что мы сейчас вытворяем?
‒ Конечно. Изменяем маме. Что она нам сделает, как ты думаешь? Надает по заднице?
‒ Она сейчас придет. Нам надо кончать.
‒ В меня. Хорошо? Пожалуйста. Мне можно. У меня завтра пойдут месячные.
Ну. Она и об этом знает. Все она знает. Что за ребенок…
‒ Ну пожалуйста. Я очень хочу. Много. Сколько сможешь… Чтоб ты и во мне по-настоящему растворился. Как в маме. До самой капельки…
Она обхватила ладонями его ягодицы и прижала к себе.
‒ Ну папочка… давай… Что я должна сделать?
Ничего ей не надо было больше делать… Из него полилось, едва он почувствовал касание ее ладошек. А она, сразу ощутив его судороги, еще теснее стала прижимать его к себе.
Он перевалился через ее ногу к стенке, а она сразу сжала бедра, чтобы не дай Бог ни капельки не пролилось… Повернулась к нему лицом, он укутал ее в простыню, до самого подбородка, положил голову себе под руку, придвинул за попку поближе и так они и застыли на несколько минут…
‒ Видишь, папчик. Оказывается, все не так страшно. Он солгал. Вовсе я не сучка. Это он такой сучок…
Потом совсем спрятала голову у него на груди.
‒ Ты мой любовничек славный. Мой первый настоящий мужчинка. Мы признаемся маме?
‒ Признаемся, ‒ шепнул он ей. ‒ Она уже здесь, рядышком.
Ирина легла рядом с ними, и к нему сразу же вернулось его сознание.
‒ Ты ревнуешь, мама?
Она шептала прямо в грудь отцу, поэтому Ирина слышала только отражения ее слов.
‒ Совсем немножко.
‒ Зачем? Ведь мы же с тобою одно и то же.
‒ Потому и немножко.
‒ Честно? ‒ резко повернулась она к ней.
‒ Честно. Страшно мне только… Ты ведь еще совсем ребенок.
‒ Ну и что?
‒ Тебе… не было больно?
‒ Почти ни капельки. Папа сказал, что так и должно быть.
‒ Обними его. Он очень грустный.
‒ Ничего он не грустный. Он просто устал. Переволновался.
‒ Пойди тогда, вымойся.
‒ Не хочу. Оно… выльется.
Иринка закусила губу.
‒ Мам. Не надо, а? Ну не плачь.
‒ Я не плачу.
‒ Я видела ее.
‒ Кого?
‒ Радугу. Огромную такую. Мы с папой были прямо внутри нее. Она такая… такая… Как на самом Седьмом Небе…
Светланка приготовила завтрак, когда они еще валялись в постели.
‒ Вставайте. Вам скоро на работу. Какие вы ленивые!
Виктор первый потопал в ванную, а она присела к матери на постель и спросила:
‒ Мам, а зачем ты хотела меня обмануть? Жалко, да?
‒ В чем обмануть, что жалко?
‒ Что все равно все вытечет. Ничего не вытекло. Ни капельки. Все всосалось.
‒ Да?
‒ Да.
‒ Ну… вот и хорошо.
‒ Да. Хорошо, ‒ подтвердила она. ‒ Я чувствую. Почти везде. Особенно здесь и здесь. Почти вот сюда дошло, ‒ она показала на затылок.
‒ Тебе сейчас не больно?
‒ Нет. Мне уже никогда не будет больно. А если и будет, то самую малость.
За завтраком она их упрекнула:
‒ Ну что вы такие кислые? Столько радости в семье, а вы прямо как потерялись. Перестаньте сейчас же.
А потом этак участливо, слегка понизив голос:
‒ Вы испугались, да?
И, ухаживая за их тарелками (как странно они сегодня с Ириной поменялись местами!), продолжила нотации:
‒ Значит так, мама-папа. Лазить к вам в постель я конечно буду. Иногда. Даже очень иногда. Я думаю, вы и сами меня не раз и даже не два позовете. Ну, может быть, когда-нибудь и сама попрошусь. А вы не сумеете или не захотите мне отказать. Это раз. Второе: что в этом такого? Мне же просто интересно. Мне потрясающе интересно быть близко с вами. Третье: я же ваш ребенок, или как? И снова второе: мне интересно и нужно знать почти абсолютно все, что знаете и умеете вы. А теперь, наконец, первое: ничего в этом плохого нет. Испортить меня этим даже не мечтайте. Почему ты не ешь!? Ты посмотри на себя в зеркало! И не перебивай, пожалуйста. Теперь четвертое, самое главное: чтобы с работы пришли такими, как всегда. Я ведь Сережку днем приведу. Хватит ему Лене надоедать. У нее, похоже, медовый месяц происходит. Да, и еще чуть не забыла… Теперь самое второе: тогда, в парке, я сама ему дала… Решилась и дала. Вы понимаете? Не он меня взял, а я ему дала. Я это к тому говорю, чтобы вы знали, если еще не разобрались в своей дочери, ‒ никто и никогда не сможет меня взять без разрешения. А разрешу я теперь только с согласия папы. Сами знаете почему. До самых восемнадцати лет. Мне поклясться? Ну вот и хорошо. А пятое-десятое мы потом обговорим. Шагайте. Уберу я все сегодня сама. Я сегодня дежурная по всем вопросам.
После работы их ожидал ужин, приготовленный детьми. Усердию Сережки можно было только удивляться. Да, сестру он почему-то слушался намного быстрее и аккуратнее, чем маму и папу.
Родители тоже полностью оправдали ее надежды, ‒ никакой кислятины на лицах, привычный свет в глазах, в общем, полностью оклимались.
Они ведь еще не догадывались, что она задумала, их юная бестия.
В десять она привела к ним за руку Сережку и сказала:
‒ Так. Ты уже помылась, мама? Мы к тебе.
Ирина растерянно глянула на дочь.
‒ Пап, ты если хочешь, можешь на десять минут выйти.
Но папа не двинулся с места. Только Сережка стал вырываться из ее руки.
‒ Не дергайся. Стыдливый какой нашелся.
‒ Что ты хочешь? ‒ тревожно спросила Ирина.
‒ Женскую анатомию хочу ему рассказать. На тебе. Не стану же я на себе показывать.
‒ Светка!
‒ Что Светка? Мне с ним почти целый месяц возиться. Успокойся, ради Бога. Я знаю, что делаю. Это вы все забыли. Какими были. И что именно детям необходимо в первую очередь.
‒ Света, зачем ты так? Именно сейчас. Зачем?
‒ Увидишь. И слушайся, пожалуйста. Папа делегировал мне часть своих полномочий на ваше воспитание. Правда, пап?
‒ Допустим, но разве так это делают? ‒ включился Виктор. ‒ Ты же взрослая девушка.
‒ Вот именно. Мама, ляг пожалуйста. Мы ничего страшного с тобой не сделаем. А ты не брыкайся! Пап, может ты все-таки выйдешь? Я только расскажу ему, пока мама полежит. Ты видишь, они стесняются тебя. Десять минут всего. Если бы вы знали, какую чушь и грязь ему хлопцы понарассказывали, вы бы давно уже сами все десять раз рассказали и показали. А то чуть ли не заставлять приходится…
Виктор и в самом деле вышел. Но дверь за собою не закрыл, сел на банкетку, что стояла рядом.
Пусть. Она слишком императивна, прям как учительница в классе, но ей-то на самом деле виднее… Может быть она права. Может быть, для Сережки именно с такой атмосферы должно начинаться знание. Он вдруг вспомнил себя. Ребенком, подростком, юношей… И поплыли из памяти все самые стыдные и невероятно глупые поступки, связанные с его долгим невежеством…