Еще ночью они утвердились в мысли, что для Светки лучше всего, если она привыкнет к мужскому естеству, как к чему-то обычному, совсем для нее не опасному и никоим образом не запретному, но, в то же время, должны ее как-то убедить, что она все-таки еще ребенок, ей еще рано быть женщиной, что все у нее впереди, когда она хотя бы закончит школу, повзрослеет и сможет чувствовать все во много раз богаче и красивее. Они остановились на том, что будут изредка брать ее в свою постель, но не любиться при этом, а говорить о чем-нибудь, совершенно отвлеченном от секса и любви, чтобы мужское тело рядом, пусть хоть и отцовское, не возбуждало в ней ни страха, ни того еще чего-то, что вызывает эти дикие спазмы.
Виктор с содроганием вспоминал, какими словами она обзывала свою маму, считая ее виновницей Светкиного несчастья, и как она потом ползала перед ним на коленях, умоляя простить ее за эти слова и мысли. Но он и сам был в этом не без греха, хотя ни слова не вымолвил вслух. А в то, о чем они договорились, он не особенно верил, потому что на самом деле уже почти реально ощущал растворенную в себе дочкину боль и наперед знал, что только эта поселившаяся в нем боль будет теперь руководить его поступками. У него все рвалось в груди, когда он невольно представлял себе будущее его Светланки в тех событиях, какие происходили с ее бабушкой.
И они очень переживали по поводу предстоящего отдыха детей в лагере ‒ то твердо решали отменить поездку, то утверждались в мысли, что будет еще хуже, что вот в деревне они были ‒ и ничего, а так могут ранить ее подозрениями и недоверием.
В этот вечер они намеревались побыть возле ее постели, пока она не уснет, даже заготовили целую кипу забавных, серьезных и просто интересных для нее разговоров. Но Светка, быстро поняв их намерения, вдруг разразилась потоком неожиданных слов, опережая все их заведомо глубоко и тонко продуманные нравоучения:
‒ Мама, папа, я больше ни под кого не лягу. Поверьте мне. Я ведь вас никогда не обманываю. Я никому больше не позволю даже приблизиться к себе. Не бойтесь за меня. Я никому больше не дам, правда.
Эффект от этих слов стал диаметрально противоположным ожидаемому ею. Никогда ранее Виктору не приходилось видеть свою жену в таком виде. Она вдруг разрыдалась во всю гортань, завыла, как на кладбище, у нее потекло изо всех отверстий, хлынувшие из глаз слезы смешались с тем, что вдруг полилось из носа, она даже уписалась и ее моча потекла из-под халата прямо на пол.
‒ Господи! Что ты такое говоришь, доченька моя! Что ты такое говоришь… ‒ захлебываясь слезами, запричитала она.
Виктор подхватил ее на руки и понес в ванную, а пораженная внезапной маминой истерикой Светка засеменила за ними и стала помогать ему раздевать ее и обмывать ее ноги, а у Ирки еще то и дело брызгало из щели, и ходил ходуном живот, и с лица не сходила жалобная гримаса плача:
‒ За что, Господи, за что? В чем мы провинились перед Тобой? Мы же ни в чем не виноваты. За что ты так с мамой? За что с доченькой моей?.. Ну что Тебе еще нужно от нас!?
Ничего не понимающая Светка и сама начала жалобно причитать, в тон плачущей маме:
‒ Мамочка, что ты, я же ничего такого не сказала, мамочка…
‒ Все. Достаточно! ‒ резко прикрикнул Виктор на обоих. ‒ Прекращаем панихиду!
Замотал жену в полотенце, поднял на руки и понес в спальню.
‒ Иди за мной, ‒ вполоборота приказал Светке. ‒ Давай, вытирай ее. И молчи, ради Бога. Как в рот воды, поняла?
Светка согласно замахала головой и стала бережно вытирать маме лицо, волосы, плечи, грудь, живот, ноги… Потом поцеловала в щеку и даже ободряюще улыбнулась в ее лицо.
Ничего. Ничего страшного, ‒ твердил он сам себе. Сейчас все пройдет, сейчас все вернется на свои места. Никакой Господи их не накажет. Не посмеет. Все будет хорошо.
Сбросил с себя всю одежду и осторожно улегся рядом с женой. Стал ласкать рукой ее грудь, шею, живот, как бы не обращая внимания на замершую рядом дочь, но постоянно чувствуя спиною ее тревожный взгляд, следящий за всеми его движениями.
‒ Не стой сзади, Свет. Ляг сюда.
Светка спешно подчинилась, сбросив на ходу халатик, чтоб тот не путался полами в коленях. А он продолжал целовать соски, поглаживать волосы на лобке, потом ниже, кончиком пальца в щель, туда, где под верхней ямкой появляется плотный бугорок, но тут же почувствовал, что ей это почему-то неприятно, и отвел руку, просто укрыл ее своим телом, а щекой приложился к щеке, спрятав от дочери ставшее вдруг таким некрасивым от страдальческой гримасы ее лицо. Виновато-ободряюще улыбнулся испуганной Светке, мол, извини Светик, сам не знаю, что с мамой, но это сейчас пройдет, вот увидишь, очень скоро пройдет.
‒ Она вчера, наверное, переволновалась, ‒ прошептал он, ‒ возьми ее за руку. Вот так. И помолчи немного…
А чтобы приободрить и отвлечь, указал ресницами ей под живот и украдкой показал большим пальцем, что, мол, ее новые трусики ‒ высший класс. Ответная реакция сразу сняла напряжение с ее лица.
А через минуту она вытянула к нему уже почти бестревожный взгляд: ну что, как мама? Успокоилась? И он в ответ утвердительно махнул ресницами.
А еще через минуту Иринка вдруг подтолкнула голенями ноги мужа, и он привычным движением переместил их между ее развернувшихся ног.
‒ О-ж-и-л-а, ‒ радостно, но беззвучно, одними губами и языком, прокомментировала Светка. И тут же, с подначивающей улыбочкой, подмахнула ему рукой: мол, давай, заходи в нее, она захотела…
Он, как и положено, строго осудил взглядом ее откровенный жест, но тут же попытался последовать ему. У него ничего не вышло, так как его мастер оказался совсем вялым, и Светка чуть не прыснула в голос, а когда он показал ей кулак, вжалась виновато своей длиннющей шеей между плеч и все теми же беззвучными движениями губ стала просить прощения: извини, папочка, я больше не буду… а глазами показала на свою ладонь, крепко сжимаемую маминой: видишь, она очень хочет…
Очень скоро у него получилось, потому что Ирка бесстыдно задрала ноги и потому что он у него всегда в конечном итоге реагирует на касание с ее губками, о чем бы постороннем он в это время ни думал.
Почему-то у него сейчас не появилось даже самой маленькой мысли стесняться своей дочери. И у Ирки наверное тоже ‒ она скорее всего стыдилась сейчас не за задранные вверх и качающиеся маятником ноги, а за свою неожиданную истерику, даже отдаленно похожей на которую никогда еще не было в ее жизни. Может быть, так она хотела загладить свою вину…
‒ Тебе уже не больно, мамочка?..
Господи, хотя бы она не повторяла этого слова…
‒ Нет, девочка моя, не больно. Папа никогда не делает больно.
‒ А что ты сейчас чувствуешь? Там, внутри. И вообще, везде, а?
‒ Радость…
‒ А еще?
‒ Все тело и душа переходят… в седьмое измерение… на седьмое небо.
‒ Да? Где это?
‒ Здесь, доченька. В нас. В нас обоих. Это… очень далеко отовсюду… откуда ни глянь…
Они замолчали. Ирка очень тихо постанывала через полуоткрытые губы, а Светка широко открытыми глазами пыталась представить перед собою седьмое измерение… и седьмое небо.
‒ Видите, как вам хорошо со мною, ‒ вдруг снова заговорила она.
Он чуть было не возразил, что без нее им бывает еще лучше, но, слава Богу, промолчал.
‒ А вы боялись…
Ирка вдруг глубоко и прерывисто вдохнула и начала пульсировать влагалищем… Потом откинула за голову руки, медленно опустила и выпрямила ноги, потянулась всем телом.
‒ Ты… уже?
‒ Да…
‒ Так быстро?
‒ Нет, ‒ она повернулась, наконец, к дочери лицом и с улыбкой заверила, ‒ мы еще будем.
‒ И у папы будет… стоять?
‒ Будет.
‒ Долго?
‒ Сколько захочу.
‒ А ему не вредно?
‒ Я же его берегу…
‒ А что он сейчас внутри у тебя делает?
‒ Озорничает. Балуется.
‒ И не падает?
‒ Нет.
‒ Класс. А сзади? Я хочу посмотреть, как сзади.
Виктор не стал дожидаться ответных слов жены, приподнялся, перевернул ее на живот, слегка раздвинул ноги, растянул в стороны ягодицы, легко вошел в расслабленное отверстие и спрятался там, усевшись на ее бедра.
‒ Класс. Какой ты сильный…
‒ А что ты такое страшное собиралась нам рассказать?
Светка вдруг захихикала и смутилась:
‒ Та! Потом.
И снова захихикалась.
‒ Ну хорошо. Сейчас.
Хотела уже начать, но не сдержалась и опять стала заливаться.
‒ Это… это про Марфу. Рассказывать?
‒ Рассказывай, раз начала. Что еще там эта Марфа вытворила?
‒ Ладно. Слушайте.
И она, прерывая сама себя то смехом, то как бы ужасом, начала рассказывать.
‒ Пошли мы, значит, с Сережкой в Бугаевскую конюшню. Бугаев все равно всегда пьяный, вечно валяется, а лошади ржут с него. Сережке они страшно нравятся, он меня туда часто таскал за собой. Приходим, значит, туда, а там как раз лошадь и ржет. Заходим, а там под этим черным в крапушку конем совсем голая Марфа на четвереньках стоит, задние ноги расставила вот так, а передними руками упирается, чтоб он ее вперед не сдвигал. Я сначала подумала, что она под ним так убирает, а потом как уви-и-дела… а в ней сзади торчит его этот самый… черный такой, толстый, почти как у папы, только длиннее, в ней конечно весь не вмещается… Представляете?
‒ Почти как у папы!? Ой, я не могу! ‒ зареготала внезапно Ирка, залилась хохотом, заходилась животом и промежностью, как ненормальная. ‒ Ой, Светка, не могу, что ты несешь!
‒ Ну наоборот, ‒ сразу же оправдалась и тоже захохотала та, а когда все, наконец, почти успокоились, со смехом пополам продолжила: