* * *
Юсуф был возмущен, он бурлил, как горная река, сказав, что всё это только предположения, не имеющие оснований. "Вся ваша теория, Дариа, как песочный замок, она ненадежна, она строится только на том, что вы увидели в ванной Габриэль Де Моро нераспакованные голубые линзы". Юсуф воскликнул, что этого недостаточно, чтобы предполагать подобную чушь. И что всё это больше похоже на дурное кино. Но я знала – зерно сомнения посеяно, оно прорастет агрессивным сорняком-захватчиком, и уже невозможно будет жить дальше, делая вид, что ничего не происходит.
Я ехала по эскалатору вниз. Он уходил так глубоко, что, стоило задуматься о том, что надо мной громадная толща земли, что наверху текут темные воды реки Невы, как начинала кружиться голова. В вечерние часы пик питерское метро было забито до отказа, люди с усталыми лицами спешили во всех направлениях сразу, образуя живую модель броуновского движения. Среди них несложно было потеряться, но меня эта мысль скорее успокаивала, чем пугала. Я не боялась потеряться, я боялась, что меня найдут. Несколько раз в толпе мне показалось, что я увидела Андре. Его лицо мерещилось мне повсюду, и сослепу я принимала за него любого высокого мужчину с темными волосами. Сердце обмирало, я тянула голову, пыталась разглядеть, он ли это, даже несмотря на то, что понимала – здесь в метро Андре неоткуда взяться.
Все, чего я хотела, – это побыстрее добраться до мамы.
Я чудовищно устала, была измотана морально и физически и не желала признаваться себе в том, что горюю, как собака, потерявшая хозяина. Тот факт, что Андре пытался убить мою мать, не мешал мне скучать по нему, тосковать безо всякой на то логики. Так женщины любят – несмотря ни на что, вопреки всему, преступника или нет – сердцу на это наплевать.
Я не хотела обманывать себя, решив хотя бы в этом быть честной с собой. Я не искала оправданий Андре, чтобы разрешить себе любить его. Я просто боялась его и скучала по нему одновременно. И каждый шаг, который я делала, убегая от него, давался неимоверно тяжело, будто бежала в цепях. Однако настоящие цепи – ничто по сравнению с привязанностью души.
– Что с тобой произошло? На тебе лица нет! Откуда ты вообще тут взялась, Дарья, почему не сказала, что приедешь? Я попросила бы Шуру встретить тебя, и мы заранее приготовили бы что-нибудь. У нас ведь буквально ничего нет – пустой холодильник, а уже через час спектакль. – Мама театрально заламывала руки и изображала отчаяние.
– Я тоже рада тебя видеть, мам. – Я улыбнулась и поцеловала ее. Я знала – за мамой водилась привычка играть, даже когда она общалась с людьми вне стен театра.
– Еще немного, и ты просто не застала бы меня здесь, – пожала плечами она, сделав при этом неопределенный, но весьма живописный жест рукой. Мама подошла к зеркалу и повторила жестикуляцию, и еще раз. Кажется, движение понравилось ей настолько, что она сразу же выкинула из головы, в связи с чем она его изначально использовала. Я знала, что мама рада видеть меня, но также мне было известно, что ее личные приоритеты расставлены так, что я иду второй по списку после театра, кино и репетиций. Сколько раз в детстве мама забывала обо мне, и я тихо сидела в каком-нибудь пыльном углу в съемочном павильоне, дожидаясь вместо нее нашу Шурочку.
– Здравствуй, Дашенька! Что-то случилось? А кому ты оставила Костика? – спросила Шура, выходя из кухни. Шура не менялась уже много лет – полная, похожая чем-то на русскую матушку-печь – она оставалась словно законсервированной в своем неопределенном возрасте. В руках Шурочка держала несколько кистей для грима.
– Костик остался в Москве. Такое дело, – протянула я, и по выражению моего лица Шурочка поняла, что дело серьезное.
– Идем, я тебе хоть чаю налью, – сказала она. Я прошла в кухню их старой, набитой ненужным хламом квартиры. Ее для моей мамы предоставил на время гастролей театр, а в остальное время тут хранили костюмы, какие-то декорации, использовали ее как место для разных сомнительных встреч. Впрочем, что было хорошо, квартира располагалась прямо рядом с площадью, где находился театр.
– Слушай, не знаю даже, с чего начать, – сказала я, краем глаза отметив, что мама тоже слушает меня, стоя в коридоре. Большую часть времени своей жизни моя мама провела, стоя перед зеркалом, изучая в мельчайших деталях все оттенки мимики своего собственного лица. Потом, на камеру ли, на сцене ли, она воспроизводила точные копии отчаяния, счастья, возмущения или экстаза, но у меня с годами выработался комплекс, я не верила ни одному выражению ее лица.
– Подожди-ка, – прокряхтела Шурочка, запихивая гримерные кисти в стерилизатор. (Мама боялась бактерий на коже больше, чем апокалипсиса.) – Ну что у тебя там стряслось? Где твой знаменитый жених?
– Мой жених… – Я закашлялась, на секунду мир словно раздвоился, и я одновременно увидела мое несостоявшееся будущее и то, что темнело, как буря на горизонте. Я рассказала всё, что знала и о чем лишь догадывалась. Мама и Шурочка слушали так, словно пытались понять, стоит ли им вызвать для меня скорую психиатрическую помощь.
– Ты всерьез думаешь, что твой жених убил Сережу? – шепотом спросила Шура, будто боялась, что соседи или кто еще может ее услышать. Эдакая мерзость!
– Мам, ты тоже не веришь мне? – спросила я. Мама отвела взгляд от зеркала и посмотрела на меня. Взгляд ее был как у раненой косули. Казалось, она умоляла меня не продолжать, но это была только минута слабости.
– Ты думаешь, он может попытаться снова… убить меня? – только и спросила она. Я сглотнула – возникший в горле спазм мешал мне говорить, и я только кивнула и загрузила на телефон несколько фотографий.
– Ты не могла бы посмотреть на эти лица, мама? Я знаю, ты никого не помнишь, если люди не имеют отношения к шоу-бизнесу, но вдруг? – И я протянула ей телефон. Она пролистала цифровые кадры, а я внимательно наблюдала за ее реакцией. Моя мама – несгибаемый боец, ведь ей досталось куда больше, чем мне, она была при смерти и все-таки выкарабкалась. Я всегда восхищалась способностью своей матери идти к своим целям напролом и не замечать, отбрасывать все остальное, ненужное.
– Кого именно я должна здесь узнать? – спросила она, спокойно разглядывая лица на фотографиях. Фотографии были скачаны из интернета. Наша с Андре помолвка, тот снимок, где мы с Габриэль выходим к журналистам. Несколько изображений Одри Шараф в разных нарядах.
– Кто-нибудь тебе тут знаком?
– Ты, конечно, – фыркнула мама. – И твой Андре. Вполне милый молодой человек, очень приятный. Как жаль, как жаль. Так было бы здорово. Впрочем, ничего удивительного, что он оказался серым кардиналом. Иначе как можно объяснить его интерес к тебе.
– Спасибо, спасибо, – усмехнулась я, и хотя смысл сказанного был весьма оскорбителен, я почувствовала себя вдруг лучше. Раз моя мама говорит мне в лицо все эти свои типичные гадости любящего родителя, значит, все в порядке. Она действительно пришла в себя после всего случившегося. Вот если бы она бросилась меня обнимать и обливаться слезами, я испугалась бы.
– Только пойми меня правильно. Ты не плоха, совсем не плоха, и ты не можешь не согласиться, я говорила тебе об этом. Но в каком виде ты ходишь? Тебя же не отличить от какого-нибудь подростка-старшеклассника.
– Очень хорошо, что меня не отличить, – кивнула я. – А кого, кроме меня и моего жениха, ты узнаешь?
– Да никого!
– Да? А Габриэль? – уколола ее я.
– Ну ее-то что узнавать? Ее все знают.
– А кого еще? Ты уверена, мам, что никогда не видела эту женщину? – Я ткнула пальцем в Одри. – Посмотри внимательнее, пожалуйста. Нет?
– Нет, – уверенно покачала головой мама. – Я ее никогда не видела.
– Да? – хмыкнула я. Мама видела Одри как минимум один раз – на том злосчастном приеме. Да, там было много людей, но такую яркую черноволосую красотку она наверняка запомнила бы. Мама всегда запоминает и по умолчанию ненавидит всех красивых женщин в радиусе ста метров. Может быть, Одри просто не случилось подойти в тот вечер к маме ближе ста метров?
– Нет, не видела я ее. А что? Кто она?
– Неважно. Уже неважно.
– Почему? Она что, умерла? – спросила мама, предположив самое невероятное, но мой взгляд подсказал ей ответ, от которого она побледнела. Мама кивнула и принялась рассматривать фотографии еще внимательнее.
– Что такое? Кого-то узнала?
– Не могу сказать. Странное чувство. Слишком много лиц – ты же знаешь, у меня плохая память на лица.
– Мы опаздываем, – мягко напомнила нам Шурочка. – Ты пойдешь с нами на спектакль, Даша?
– Не знаю. Нет, наверное, – покачала я головой. – Мне нужно еще немного времени.
– Ты никогда не приходишь на мои спектакли. У меня нет времени на все эти игры в "помню – не помню". Выбирай, или идем со мной и поговорим по дороге и в гримерке, или уже потом, после, – поставила ультиматум мама. Я вздохнула и согласилась.
Мы пересекли площадь и зашли в театр с обратной стороны. Спектакль был поздний, начинался в восемь, и до начала еще оставался целый час, но около центрального входа уже собиралась толпа. Мама была полностью поглощена предстоящей игрой – так она относилась к любому выходу под свет софитов. Даже когда мы с Шурочкой снимали ее дома для семейного видео, она вела себя так, словно выступала на премьере. Она готовила эти кадры для будущих программ из серии "Будни знаменитых людей".