Полюбить его? Боже правый! Полюбить того, кто отнимает у меня все, что я люблю!
10-го октября
Теперь я часто вижу Луизу. Она так добра ко мне, так матерински добра, что у меня не хватает духу сказать ей: "Я сержусь на тебя". Притом… как бы это выразить? Когда она поверяет мне свои надежды на будущее, свои взгляды на долг женщины, как жены, хозяйки и матери, – мне как-то совестно примешивать свой эгоизм к ее мечтам о преданности и любви, и, хотя я очень страдаю, я ничего не решаюсь ей сказать. Я ношу маску. По вечерам я плачу: мне кажется, что все для меня кончено.
Ах, как я жалею о том времени, когда я жила в большом доме, как маленькая дикарка, и у меня был портрет, который я любила! Бедная моя мама была права, когда сказала мне: "Не люби никогда!" Любить – значит, страдать!
Они поженятся в конце марта; д'Эскарпи, который теперь в Париже при министре, получит тогда отпуск, потом он вернется в министерство и уж больше не пойдет в море. Луиза не будет держать экзамена на диплом; она уедет в Локневинэн в январе, а Жан будет навещать ее, как только ему будет можно.
13-го октября
Боже мой, как близко уже январь!
Я опять видела "его" в приемной. Не нахожу его красивым; у него злое и жесткое выражение, несмотря на белокурые усы и голубые глаза.
Не хочу больше писать; моя жизнь кончена. Я хочу умереть!
12-го декабря
Я решила не поверять больше своих горестей этой тетради, но помимо моей воли они просятся из сердца. Луиза собирается уезжать. Она такая счастливая, такая сияющая, что я не смею говорить с ней о своих страданиях. Жан д'Эскарпи в Локневинэне; он ждет ее. А ты, бедная Шоншетта, брошена, забыта!
26-го декабря
Кончено! Кончено! Сегодня Луиза сдала экзамен. Она говорила, что вовсе не занималась, но что к ней были очень снисходительны. Она уедет сегодня вечером. Завтра исчезнет для меня последняя возможность радости на земле. Почему я так сильно страдаю от того, что для моих подруг служит только развлечением?
Луиза назначила мне свидание сегодня вечером в комнате мадам де Шастеллю. Эта чудная женщина, которую я так часто забывала в последние месяцы, позволяет нам проститься наедине, в ее комнате.
Глава 8
Клер де Шастеллю была дочерью гвардейского капитана и принадлежала к одной из старейших фамилий Дофинэ. В ее роду насчитывалось несколько выдающихся женщин, от которых она наследовала веселый характер, грацию и тонкий ум. Семнадцати лет она неожиданно лишилась отца; вслед за тем пала монархия Луи Филиппа, верным слугой которой он был. Надежды Клер на брак, на положение быстро рассеялись, но она мужественно встретила удар судьбы, стала хлопотать о месте наставницы в Верноне, где сама воспитывалась, и получила его. Она полюбила свою уединенную жизнь и состарилась в стенах монастыря, изливая всю нежность женского сердца на детей, которые поступали в монастырь малютками, росли на ее глазах, обращались в молодых девушек и… исчезали в необъятном мире. Клер горячо интересовалась их удовольствиями, радостями, их большей частью невинными ссорами.
Перед отъездом из Вернона Луиза поверила ей свою тревогу относительно Шоншетты и ее экзальтированного настроения.
– Все это мне знакомо, – сказала мадам де Шастеллю. – Все мы прошли через это: сначала клятвы никогда не расставаться, отказаться от замужества, чтобы всю жизнь прожить вместе, а глядишь – первый блестящий мундир, встреченный во время каникул, уже заставляет забывать принятые на себя серьезные обязательства… По крайней мере не огорчайте чересчур моей Шоншетты!
И она позволила Луизе проститься с подругой наедине, предоставив для этого свою комнату, очаровательный уголок, убранный с большим вкусом и изяществом.
Шоншетта первая явилась на свидание. Лампа под узорным абажуром распространяла приятный полусвет. Девочка бросилась в глубокое вольтеровское кресло, стоявшее у постели. Ей казалось, что теперь ее жизнь должна пройти в такой же комнате, где уже ничто не будет смущать или волновать ее, где ее сердечная рана будет болеть без надежды и даже без желания со стороны ее самой, чтобы время и забвение излечили ее.
Дверь тихо отворилась, вошла Луиза. На ней был простой костюм, почти такой же строгий, как школьная монастырская форма.
– Шоншетта, милочка моя, ты здесь? – прошептала она, не разглядев подруги в полусвете комнаты.
В ответ ей послышалось подавленное рыдание. Луиза бросила свои вещи на пол и опустилась на колени возле кресла Шоншетты.
– Ты плачешь, дорогая? – сказала она, нежно целуя распухшие от слез глаза Шоншетты. – Послушай, дорогая моя малютка, надо же быть благоразумной. Мы ведь не надолго расстаемся: Пасха уже недалека, ты приедешь к нам, в Бретань; ты увидишь, как мы все тебя любим. Жан непременно полюбит тебя, во-первых, потому, что тебя нельзя не полюбить, и еще потому, что он любит все, что я люблю… И ты увидишь, как в Бретани красиво: гораздо лучше, чем в Верноне, чем в Париже.
– Будешь ли ты, по крайней мере, писать мне? – со вздохом спросила Шоншетта.
– Ну конечно, милочка! Слушай, завтра же утром я напишу тебе, чтобы ты знала, что я благополучно доехала; обещаю тебе! Ты мне сейчас же ответишь, расскажешь, что ты делаешь, как поживают наши дамы, наши подруги. Ну, перестала плакать? Вот умница! Послушай, дорогая, ведь не хорошо быть такой печальной, когда твой лучший друг счастлив!
– Ах, – сказала Шоншетта, страстно целуя хорошенькую шейку своей подруги, – я не сержусь на тебя за эти слова: ты совсем не знаешь, как я люблю тебя! Подумай только! Ведь у меня никого нет, и не было, кроме тебя. Ах, как я любила тебя! И вдруг ты покидаешь меня и еще меня же обвиняешь, что я не хорошо поступаю с тобой!
И снова горячие слезы потекли по щекам Шоншетты.
Луиза больше уже не решалась уговаривать подругу и также тихо плакала, прислонясь головой к ее щеке. Обе долго молчали, погруженные в воспоминания. Одна мысль неотступно преследовала Луизу:
"Никто не будет меня так любить… никто, даже Жан".
И ей тут же пришло на ум, что любовь Жана действительно не походила на эту любовь, что в ее выражениях он больше заботился о форме, чем о содержании. Она крепче прижала к груди дрожавшую от рыданий Шоншетту, шепча:
– Милая! Милая!
– Поцелуй меня! – чуть слышно пролепетала Шоншетта.
Луиза прижалась губами к ее лбу.
Вдруг в комнате стало светло: кто-то поднял абажур. Девушки обернулись – мадам де Шастеллю стояла возле них и, скрестив на груди руки, смотрела на них со своей обычной загадочной улыбкой.
– Ну, девочки, проститесь, – сказала она, – если я еще десять минут оставлю вас вдвоем, Луиза вовсе не уедет или Шоншетта захочет уехать вместе с нею.
Луиза встала и бросилась на шею наставнице, которая поцеловала ее в обе щеки. Потом, чуть коснувшись губами лба Шоншетты, она быстро вышла из комнаты.
Шоншетта молча поднялась в спальную комнату, где уже царил полумрак и среди безмолвия огромного зала слышалось мерное дыхание спящих.
А мадам де Шастеллю снова надела на лампу абажур, чтобы прочесть на ночь канон Пресвятой Деве.
– Как странно возвращаться к прошлому! – тихо прошептала она. – Подумать только, что и я сама… в этой же самой комнате… В конце концов, вот и еще одна, которая… выйдет замуж и… спасется. – Она перекрестилась и начала читать: – Боже! Помилуй мя, грешную!
Глава 9
В это время года бретонская деревня была вся окутана снежной пеленой. Декабрьские морозы сковали льдом ручейки, занесли снегом все холмики, посеребрили инеем заборы. Небо было покрыто непроницаемой серой мглой.
Луиза приехала в Кемпэр после полудня; выйдя с мадам Арманд из вагона, она сейчас же увидела на платформе Жана, приехавшего за ними в омнибусе.
– Тетя не могла приехать, Луизетта, – сказал он, – ты должна извинить ее. Она простудилась, и я настоял, чтобы она осталась дома. Я уверен, что она волнуется и смотрит в окно – не видно ли на дороге экипажа. Вы хорошо доехали?
Луиза ответила, что между Парижем и Мансом им было холодно и что в Мансе они выходили из вагона и пили горячий бульон, чтобы согреться; там им налили кипятку в грелки и до Кемпэра они доехали отлично.
Все трое сели в омнибус, и лошадь с места взяла крупной рысью. Белые и черные силуэты деревьев быстро замелькали за стеклами окон. Жан заговорил, но опять коротко и отрывисто, как бы подыскивая тему для разговора.
Разговор оборвался; холодная сдержанность мадам Арманд парализовала молодых людей. Жан, сидевший подле воспитательницы, пересел на противоположную скамеечку, к Луизе. Он обратил ее внимание на дорогу, видневшуюся в окно, и они оба стали следить за темными колеями, проложенными омнибусом и резко выступавшими на белом снегу. Окрестности тонули в тумане; только слабый красноватый отсвет обозначал то место, где должно было быть солнце.
В полном молчании доехали они до Локневинэна. Луиза с трудом узнала замок. Куда девались роскошь лета, отблеск солнечных лучей на сланцевой крыше, тенистые уголки парка, напоенные летним зноем, усыпанные желтым гравием дорожки, окружавшие газоны и убегавшие в чащу деревьев? Трубы, деревья, лужайки – все было занесено снегом.
В доме, где она и Жан полюбили друг друга, их встретило глубокое молчание. Молодые люди шли впереди мадам Арманд; Жан, взволнованный воспоминанием о летней идиллии, держал руку Луизы в своей.