Мария предлагает мне только патентованные препараты, по крайней мере я надеюсь на это. Ей нравится выглядеть значительной.
– Зеленые – в случае если тебя всерьез укачает, ну, если ты почувствуешь, что голова вращается в направлении, противоположном вращению тела, или с другой скоростью. Но они дают снотворный эффект. Чувствуй себя свободно, поделись пилюлями с соседями, не желающими заткнуться, если понимаешь, о чем я.
Я кивнула. Мария вовсе не беспечна, она просто не верит в приметы.
– Ты взрослый человек. Если тебе нужно, прими таблетку. Если не нужно, не принимай. Если кто-то осудит тебя за это, придется напомнить им, что, вероятно, в их жизни нет ничего мало-мальски стоящего, поскольку они обращают внимание на такие пустяки, как твои маленькие пилюльки. Вырази им сочувствие по этому поводу. – Я регулярно выслушиваю от Марии наставления подобного рода. – Белые принимай, если болит голова или живот, – продолжает она. – А желтые только в том случае, если начнешь рвать ногтями обивку кресла или отрывать откидной столик, поняла? – Я вновь киваю. Я знаю эти желтые таблетки.
– Или если самолет начнет падать, – ласково проговорила она с самой нежной фармацевтической улыбкой.
Мария снабдила меня также парой "кинематографических" журналов и номером "Тин бит", объяснив при этом, что парни там просто клевые. Кроме того, она протянула пакетик, набитый баночками с малиновым джемом. И в заключение вручила розовую коробку конфет:
– Если сама не съешь, подари их Софи. Это на редкость отвратительные конфеты. – Мария скромно улыбнулась.
Мы с Марией испытываем необъяснимое влечение к мерзким конфетам. К таким, от которых откусываешь кусочек, а остальное выбрасываешь без тени сожаления. К тем, которые тискаешь в пальцах, чтобы почувствовать карамельную мягкость начинки. Для нас это нечто сакральное, то о чем не говорят, – этот восторг перед засахаренной нугой и кремовыми атласными коробочками с подобной дрянью. Так что этот подарок очень много значит для меня. Мария поднялась и вынула из кармана крошечный фотоаппарат. Она щелкнула меня, с бледным-бледным лицом стиснувшую розовую коробку конфет. Я невольно улыбнулась.
Но полет прошел на удивление хорошо – никакой необходимости ни в шоколаде, ни в таблетках. Мой личный метод мгновенного засыпания в самолете сработал в очередной раз: во-первых, я обычно так измучена волнением перед взлетом, что засыпаю, едва устроившись в кресле и пристегнувшись, как ребенок в автомобиле. Во-вторых, я смотрю фильм, не включая звук, и это производит на меня гипнотический эффект, хотя Мария и говорит, что я засыпаю просто от скуки. Мой сосед, молодой человек в галстуке в розово-зеленую полоску (интересно, это он сам себе такой выбирал?), уткнулся в компьютерный журнал. Я слышу только бормотание, а те слова, что удается разобрать, звучат как некий тайный код или невнятные восклицания, какие вы издаете, когда вам нахамили ни с того ни с сего.
Я не слишком увлеклась фильмом: главные роли исполняли два актера, неожиданно скончавшиеся в прошлом году. Засыпая, я подумала, что это не слишком доброе предзнаменование. Но оказалась не права. Мы прибыли в Хьюстон по расписанию и в полном порядке. Наверное, я всегда жду, что самолет развалится на куски или еще что-нибудь в этом роде. И всякий раз кажется, что самолет должен окраситься по пути в серо-синий цвет, после того как он так долго пробирался сквозь все эти ветры и пространства. Но нет, он по-прежнему сияет ярко-красными полосками. И, похоже, пострадал значительно меньше, чем я.
Едва бросив взгляд в огромное зеркало в здании аэропорта, я обнаружила, что волосы сбились в один клок на правой стороне головы, тогда как на левой щеке сияет длинная красная борозда. А синеватый оттенок лица, по-моему, не соответствует цвету коробки с конфетами у меня в руках. Я медленно направляюсь в зал ожидания, потирая лицо и пытаясь придать ему более приемлемый цвет. Когда отец взмахнул ковбойской шляпой, приветствуя меня, я подняла руку с зажатой в ней коробкой конфет. Уверена, я выгляжу как призрак дочери из прошлого.
Отец сгреб меня в охапку, не выпуская из рук ковбойской шляпы. Наши с ним объятия всегда казались мне своего рода испытанием: они были слишком крепкими для меня. Отец словно спрашивал себя: "Это не слишком сильно? А это не слишком слабо?" Но это было хьюстонское объятие, более крепкое, уверенное, решительное. Я видела, как люди вокруг меня так же обнимались с родственниками и радостно хлопали друг друга по спинам и чуть ниже – к счастью, мне удалось избежать подобных шлепков.
Похоже, у моего отца Дуга дела в Хьюстоне идут отлично. В этот уик-энд ему исполняется пятьдесят пять, а выглядит он гораздо более свежим и загорелым, чем я помню его по Нью-Йорку. Наверное, поэтому стала заметнее пробивающаяся седина. Я слегка завидую, поскольку сама начала седеть в двадцать два. Помню, как Джош наклонился поцеловать меня, но вместо этого потянул и аккуратно выдернул седой волос. Это было в кино, но странно, не помню, какой фильм мы смотрели. Наверное, вы восхититесь мужчиной, который в темноте кинозала сумел обнаружить и удалить единственный седой волос. Хотя, возможно, "восхититесь" – не самое подходящее слово.
Но отец выглядит отлично, что совсем неплохо, поскольку, когда ваши родители достигают определенного возраста, вы начинаете думать о том, о чем пишут в журналах: о простатите, солнечной радиации. На нем синяя рубашка и коричневые брюки; о Хьюстоне напоминает лишь ковбойская шляпа. Хотя я заметила, что он начал растягивать слова.
– Холли, Холли. – Это его обычное приветствие, но меня всегда охватывало необъяснимое теплое чувство, стоило услышать свое имя, произнесенное дважды. – Как полет? – продолжал он. – Кино смотрела? Обедала? О турбулентности стоит рассказать?
– Все прошло замечательно, – ответила я. – Я почти все время проспала. Во сне экономический класс кажется гораздо комфортабельнее, пока вас не разбудят, конечно.
Мы с отцом смеемся, и тут появляется Софи, точная копия девицы, сохранившейся в моих воспоминаниях. Только сейчас она в розовом: розовая шелковая блузка заправлена в розовую шелковую длинную юбку, а снизу выглядывают коротенькие розовые носочки и розовые шлепанцы, похожие на кеды. Не зная, что сказать, я протягиваю ей розовую коробку конфет.
– Конфетки! Для меня! – Софи едва не поклонилась, принимая коробку.
Она разделяет мою страсть к дрянным конфетам или вообразила, будто это что-то дорогое и роскошное?
– Какая милая девочка, – обратилась ко мне Софи, хотя она старше меня не более чем на десять – пятнадцать лет.
– Правда, это мило, Мерзавчик? – улыбнулась она отцу.
– Софи придумала для меня такое прозвище, – гордо пояснил отец.
Софи протянула подарок для меня – маленький букетик гардений на корсаж. Я побаиваюсь гардении или ее запаха. Кажется, это из детства, но не могу точно определить, с чем связаны неприятные ощущения. Припоминаю лишь небольшую собаку типа таксы, бросающуюся на меня, и этот резкий запах гардении, а потом я очень быстро кручу педали велосипеда. Мне неожиданно пришло в голову, что, возможно, это связано с моей неприязнью к физическим упражнениям. Софи приколола букетик к моему жакету, пожалуй, слишком близко к подбородку. Я почувствовала себя чьей-то бабушкой на праздновании Дня матери.
– Спасибо, – сказала я, испытывая невыразимую искреннюю благодарность к маме за то, что в результате ее дрессировки все эти "пожалуйста" и "спасибо" стали для нас второй натурой.
– Добро пожаловать в Хьюстон! – воскликнул отец, торжественно вскинув руки.
Отец и Софи живут в большом доме, доставшемся ей от предыдущего мужа.
– Но с тех пор я тут все переделала, – сообщила она.
Это прелестный загородный дом, но это вовсе не означает, что вы пожелаете переехать сюда, едва увидев его. Хотя подозреваю, Софи именно на это и рассчитывает. Она провела меня по дому, объясняя, что каждая комната оформлена в стиле одного из ее любимых растений – роза, ирис, лилия, сосна, хотя полагаю, что сосна – это дерево. В качестве дополнительного штриха в каждой комнате ароматизатор с соответствующим запахом. Меня поселили в гиацинтовой комнате, и я благословила судьбу за то, что не в розовой. Интересно, разовьется ли у меня аллергия на дом Софи?
Отца я обнаружила в комнате, называемой его кабинетом, хотя он уже давно оставил работу. Софи именует эту комнату сосновой. Оформлена она в традиционной зелено-коричневой гамме мужского рабочего кабинета, но при этом вся наполнена тем, что связано с утками. Изображения уток на стене, манки на полках, степлер и подставка для ручек в форме диких уток. Даже звонок телефона издает крякающие звуки.
– Не знала, что ты так увлечен утками, – заметила я, устраиваясь в зеленом кресле с голубой накидкой, украшенной вышитыми уточками.
Отец пожал плечами:
– У человека не может быть слишком много уток. Мы, наконец, остались наедине – Софи умчалась в парикмахерскую, как она сказала: "Быстренько привести себя в порядок".
Я хотела спросить отца, счастлив ли он. Дело в утках, в Софи, в жарком климате или множестве "доджей" на дорогах – что именно делает его счастливым? Хорошо бы собрать и сложить все части головоломки, которую мы называем Папа. Но как всегда, по непостижимым причинам я поняла, что не в состоянии/поддерживать простейший диалог. Так что мы в основном прислушивались к тиканью настенных часов – разумеется, в форме утки.
– У Джейни все в порядке? – поинтересовался отец.
– Конечно. Джейни всегда на высоте. Просто поразительно.
– Да, она такая, – согласился отец. – Но у тебя ведь тоже все хорошо?
– С работой все отлично. – Я совершенно не намерена вдаваться в детали своей личной жизни, беседуя с отцом.