Мне срочно требовалось побеседовать с одним подлым, гнусным, тощим оператором, у которого явно за душой не было ничего святого. И я помчался в его апартаменты.
– Шульц! Ты!..
– Я? – отозвался долговязый хмырь, восседающий в желтом халате за пультом своей студии.
– Ты бессовестная свинота, Шульц.
– Я, я! – весело закивал он. – Но что тебя, собственно, не устраивает?
– Ты… Сделал фильм о том, как мы снимали фильм! Ты меня использовал. Ты за мной шпионил! За всеми нами! И потом вот так запросто… Это! Гадство, вот! А, главное, как ты это сделал?
Шульц обернулся ко мне и снисходительно покачал головой.
– Мои камеры-мухи. Помнишь, я тебе показывал. Они почти невидимы в полете. Новая модель, у меня руки чесались испытать их в деле. Да, вот! Одна и сейчас с тобой, просто старается не попадаться на глаза.
Из-за ширмы вышла Лена в долгополой рубашке Шульца, сказала: "Привет, Игорь", и, сладко потянувшись, отправилась в сторону кухоньки.
– Ым… – сказал я, захлебнувшись потоком слов, которые рвались на волю одновременно. – Так вот на какой всякий случай тебе понадобилась вторая актриса! Запасной вариант, да? Ты…
– Она мне очень понравилась, – спокойно пожал плечами тощий мерзавец. – Это никак не могло повредить.
– Но как на актрису мы на нее рассчитывать не могли, верно?
– Увы. Но это было и ни к чему. Наш первый состав отлично справился с задачей.
– Разве?
Тяжело вздохнув, Шульц поглядел на меня с сочувствием, как на умственно отсталого, и тут до меня дошло:
– Жан не повел Веронику в кафе… – выдохнул я.
– Нет, Игорь. Не повел. Они прямиком направились к нему в каюту и с большим энтузиазмом воплотили весь твой сценарий. Весьма чувственно и несколько раз.
– О, господи. И три последних абзаца?
– Нет. Извини, но это действительно силовая акробатика, а гравитацию на станции просто так не отключишь.
Тут еще одна ослепительная догадка поразила меня:
– Шульц, да ведь они нарочно сорвали съемку! Это был чистой воды саботаж!
– Разумеется, – вяло кивнул он. – Неужели ты думаешь, я не слышал, о чем они шептались в процессе намасливания Вероники. Там же летали мои микрофоны.
– Так ты и это знал!
– Не кричи. Все ведь вышло отлично. Фильм получился. Причем вполне скромный, интеллигентный и где-то даже деликатный. Ну и со всеми нужными физиологическими подробностями в финальной части.
Вот это мне совсем не понравилось.
– Послушай, это что же: твои невидимые камеры-шпионы тайком засняли их настоящую постельную сцену и ты засунул ее в фильм? Ты совсем спятил – это подло!
– Но-но… – ухмыльнулся Шульц. – Пока ты изволил дрыхнуть в пьяном виде, я много успел сделать. В том числе и посетил наших голубков, все честно им рассказал, чуть не получил от Жана по морде… два раза, кстати. И только потом заручился их полным прощением и письменным разрешением на использование материалов, правда, с некоторыми купюрами. Ну, что еще не так?
– Я им обоим такое выскажу за саботаж…
– Они улетели, Игорь, – быстро сказал Шульц и, вздохнув, добавил: – Извини.
Мне оставалось только кисло улыбнуться, прекратить нервные телодвижения и опуститься на стул.
Лена принесла кофе. Она осталась. Наверное, ей нравятся длинные мужские рубашки. Удивительно хороший кофе.
– Ты действительно очень коварный человек, Шульц, – наконец сказал я. – И, наверное, ты все правильно сделал. Но мне казалось, что мы снимаем этот фильм вместе.
– Конечно, вместе! Не обижайся, Игорь, просто пойми… Так уж исторически сложилось, что именно в порнофильмах оператор главнее режиссера.
О Веронике с тех пор я ничего не слышал. Они улетели на корвете Жана вдвоем и навсегда. Порой она мне снится, но наш фильм я так никогда и не смотрел.
Вадим Вознесенский
Змеиный Ирий
You‘ll find your bread and your butter
where you fake it
And put your face
in the gutter of a snake pit
La Roux, "Tigerlily"
Яромир всегда четко осознавал рассчитанный до крайнего такта момент начала, но происходящее затем разуму не поддавалось.
Взрыв продолжительностью миллион лет, мгновение, растянувшееся в космическую вечность. Яр понимал: объективно все продолжается минут десять-пятнадцать, но внутреннее время текло иначе. Душу срывало в галоп и распыляло выше границ Неба, а телесную оболочку, под вялый ритм трепыхающегося сердца, раз за разом сладостно выжимало до последней капли.
В одном пространстве-времени пульс подскакивал до двухсот ударов, в другом, между толчками крови, успевали родиться и погибнуть вселенные.
Психофизиологи называли это амплитудно-резонансной серией и даже разбирали производимый гипофизом коктейль на гормоны, но душа противилась химическим формулам. Душа растворялась в Ирии божественного единения.
Яромир расслабленно выдохнул, прекращая гипервентиляцию, сфокусировался на Ладе. Дрожащие ресницы, закушенная губа. Развязка миновала, но композиция нуждалась в послесловии. Яр дотронулся до соска, повел пальцем, повторяя границу ареолы, по спирали обрисовал безупречную грудь.
Лада чуть всхлипнула – пока не вернулась нормальная чувствительность, каждый миллиметр бархатистой кожи ощущался оголенным нервом. Тело вибрировало струной под скользящими пальцами, и до сознания Яромира тоже докатывались волны наслаждения и почти реальной боли.
Ниже, поцеловав на прощание пупок, еще ниже, готовя себя к новому резонансу, Яр неспешно, миллиметр за миллиметром, очертил в заветном месте восьмерку-бесконечность и легким касанием поставил финальную точку. Лада изогнулась, царапая шелк простыни, исступленно зашептала, приняла и поделилась экстазом, и Яромир тоже не смог удержать рычание-стон.
Он полежал, дожидаясь, пока Лада уснет. Еще слишком рано. Самому не спалось. Яр поднялся, плеснул в бокал янтарную жидкость – ничто приятнее не возвращает душу обратно в тело, чем армянский коньяк, – прошел, отклоняя зеленые ветви, до бассейна и опустился в горячий, одновременно бьющий ледяными струями водоворот. Снял венец-измеритель, оставив его прямо в воде, пригубил арбун, щелчком пальцев разбудил терминал – проекционные модули автоматически нацелились на Яра.
Прежде чем рассмотреть голограмму сформированного отчета, он с минуту наслаждался безумным контрастом снаружи и мягким теплом, разливающимся по пищеводу. Потом, изучая трехмерные срезы энцефалограмм и биометрии, порадовался – и пиковым значениям, и общей форме.
Отхлебнул еще коньяка, перелистал картинки с камер наблюдения, нашел Ладу, приблизил. Любоваться ею можно было бесконечно. Стройным, гибким телом – результатом тренировок и безупречной генетики, – идеальными чертами не запятнанного косметикой лица, струящимися каскадами русых волос.
Лада. В любви она умела быть неискушенной, но легко могла перехватить инициативу, причем так, что сам Яр ощущал себя сопливым мальчишкой.
Не зря постоянно дрался на турнирах, отстаивая право быть рядом с ней – а претендентов хватало. И не зря отказывался от борьбы за вторых, третьих женщин – в единении Лады не могло быть мало. И сам Яр тоже справлялся с ней без партнеров. Идиллия. Ирий.
Губы девушки шевельнулись.
Больше, чем просто подсматривание – Яр усилил чувствительность микрофонов. Когда души сливаются в божественном, что может скрыться за просто словами?
Сочные, вожделенные губы. Шепчут:
– О, как всегда…
Яромир довольно улыбнулся.
Данку вставило, когда она висела на "Столбе" Южной Ушбы. Над головой – нелегкий карниз, "Гильотина", а до полки внизу – веревки три. Примерно три, потому что семидесятиметровый кевларовый шнур Данка носила на себе только ради спусков. На подъемах принципиально обходилась минимумом снаряжения, включая отсутствие страховки и искусственных точек опоры. Неспортивно.
На другой стороне хребта без комплекта безопасности к горам не подпускали – здесь же подвергать риску бесценную для общества собственную жизнь пока не возбранялось. Каждый себе хозяин – зато никаких фиф, якорей, скальных присосок и даже фрикционных перчаток. Камень нужно чувствовать кожей, каждой порой – только тогда он поделится своей силой и слабостями.
К тому же в стене еще встречались старинные крючья и намертво вклиненные закладки. Данка как раз проверяла такой вот древний ржавый шлямбур, забитый в гранит не менее ста лет назад. Искала, во что прощелкнуть гамак – отдохнуть перед штурмом карниза. Шлямбур болтался, как… в общем, не внушал доверия.
И в таком уязвимом положении вдруг предательски оцепенели мышцы, мысли заволокло туманом. Данка ощутила резкий, непроизвольно сводящий бедра толчок в основании живота и горячую волну наслаждения. Не успела достигнуть пика первая – следующую. И еще, еще.
Опора ушла из-под ног, Данка повисла на одной руке, и машинально сделала то, что противоречило здравому смыслу – сунула указательный палец в ржавую проушину злосчастного шлямбура. Распределила вес на обе руки – боль в пальце частично вернула в реальность, хотя ноги все так же подчинялись совсем другим командам.
Так и зависла, распятая на вертикали, где-то на четырех тысячах выше уровня моря. Сбивчиво дыша, содрогалась всем телом, матеря в голос небесных и одновременно пытаясь прислушиваться к Горе. Ушба с миллионолетней выдержкой молчала, но внутри Данки бушевало так, что, казалось, вот-вот содрогнется и скала, обрушив на голову или камнепад, или ледник. Непроизвольное трение о стену добавляло пикантных ощущений.