Ждали, когда пленник выйдет из дома.
Молодой казак, в жупане, туго затянутом поясом, пробился сквозь тесное кольцо людей. У него давно не бритая голова, чуприна толстой прядью свисала на глаза. Казак размашисто отбросил рукой оселедец за ухо, приблизился к австрийским жандармам. Прислушался, как старшина терпеливо уговаривал их.
— Панове немцы, солдаты Рудольфа, — обратился он на польском языке, воспользовавшись паузой в беседе. — Вон как уговаривает вас пан старшина. На вашем месте я бы тотчас ушел отсюда к чертовой матери или, может быть, помочь вам выйти за ворота?.. Эй, хлопцы!.. — воскликнул, разгорячившись.
Тут же схватил сержанта за плечи, повернул его, точно куклу, и стал подталкивать к воротам. Во дворе поднялся громкий хохот. Двое солдат поспешили за своим старшим. Сержант пошатнулся и упал.
Казаки еще громче засмеялись.
— Ну, видели? — оправдывался стройный, высокий казак с непокрытой головой, показывая рукой на улицу, где двое жандармов поднимали на ноги своего сержанта. — Просишь, просишь человека, а он, словно у тещи в гостях, артачится.
Богдан тоже выбежал из дома в сопровождении друзей.
— Что тут случилось, братцы? — спросил он.
— Так это ты, парубок, и будешь Богданом, сыном подстаростихи Матрены? — спросил бойкий казак с непокрытой головой. Увидев Богдана, стоявшего вместе с Сулимой и ротмистром Хмелевским, он быстро направился к ним.
— Да, это я, мой добрый друг. Может, о матери моей мне что-нибудь расскажешь, раз вспомнил про нее, — упавшим голосом промолвил Богдан.
Казак оглянулся, словно советуясь с товарищами, можно ли ему поведать все.
— Да мы, браток, давно дома не были. А в Чигирине я отродясь не бывал. Крапивенский я. Карпом зовут. Но подстаростиху Матрену знаю, а как же. Ее все знают!.. Кажется, в Белую Русь переехала подстаростиха. Сказывали, что и замуж там вышла за своего старого приятеля еще с девичьих лет.
Эта весть, словно гром среди ясного неба, поразила Богдана. Карпо, смутившись, умолк.
6
В этом далеком, чужом краю никто не следил за временем, не считал не только дней, а даже лет, не надеясь на лучшее завтра. Объединялись, заводили дружбу уже после того, как покинули родные места и перешли границу, когда не страшны им были злые королевские жолнеры Речи Посполитой. В большинстве своем это были украинцы, жители Приднепровья и Подольщины, бежавшие от своих панов. Но среди них немало находилось и польских крестьян-тружеников, клейменных унизительным словом «хлоп»…
С Максимом Кривоносом и его ближайшими друзьями встретились еще тогда, когда он убежал от смертной казни и позора. Изгнанные из родной земли воины назвали себя лисовчиками, чтобы под этим именем объединиться на чужбине. Кривоноса считали талантливым полководцем, избрали его своим атаманом, уважали и повиновались ему.
Теперь шли они по чужим землям вместе с итальянскими волонтерами. Хотя знали итальянские и испанские песни, а пели все же свои. Не от радости пели изгнанники, а больше от тоски. Хоть песнями согревали сердца. Двигались, следуя за своими чужеземными друзьями по борьбе.
Иван Ганджа затягивал сегодня уже несколько песен, наконец запел мелодичную украинскую.
— Все люди как люди, а ты, Иван, изгнанник, Иван проклятый, как тот Марко… Хотя бы казак с именем! А то — Иван-лисовчик. Эх, казаки, мамины сыночки.
Гадай, гадай, моя маты,
Звидкы сына выглядаты.
А то чэкай витра з моря —
Йому поплач, нэнько, з горя!
Гэ-эй, гэй, з моря вистку зажадай,
Пишов твий сын за Дунай!..
И несколько десятков охрипших в походе голосов дружно подхватили:
Гэ-эй, гэй… з горэм пишов за Дунай!
Итальянские волонтеры окружили казаков. Они тоже любили песни.