Люди не оставили в беде!
— Сердечное спасибо, братец! Мне на роду написано идти такими путями борьбы! Один отуреченный итальянский доминиканец в Стамбуле советовал, гадая по звездам… собственными руками создавать себе судьбу! Если хватит сил, говорил итальянец, ты должен вести за собой свою судьбу, а не она тебя… Послушаюсь разумного совета брата Битонто!
С уступа на уступ спускались по крутому ущелью, ощупью находя в темноте тропу. Богдан с тревогой думал: «Куда он ведет?» Но старик с первой же минуты встречи с такой искренностью прятал его от аскеров, что Богдан гнал от себя предательские сомнения.
Старик не повел беглеца к себе домой.
— Не раз наведывались турки к каждому из нас. Сколько невольников и бунтарец из войск проходит тут по ночам. Особенно итальянцев, чехов, венгров и сербских гайдуков. Ваши чаще всего как-то по морю добираются в родные края.
Побоялся положить Богдана спать в сарае, а предложил ему отдохнуть немного на куче соломы в погребе.
— Стеречь вас, братец, у меня некому…
Вскоре принес ему поесть мамалыги и винограда.
— А что мне делать, когда проснусь? Или потом…
— Как потом? Завтра, что ли? — не понял старик Богдана.
— Ну после того, как немного подремлю, по вашему совету. Ведь скоро и рассвет наступит.
Старик тихонько засмеялся. Присел на соломе возле Богдана. Знал ли он сам, что будет делать утром? Ведь тогда будет еще опаснее, чем сейчас. Разве днем можно показаться вместе с ним в городе?
— Потом… надо сбрить бороду и переодеться. Повесим на шею крест, порой и это тоже имеет значение. Чтобы бежать из турецкой неволи, братец, нужно время, запутанные тропы. Отец Атанасий советовал не спешить, говорил: подумаем. Утром я сбегаю к нему, а вам не следует показываться днем во дворе.
— Может быть, и турку-янычару, что сидит в темнице вместе с сыном Парчевича, как-то дать знать обо мне.
— Зачем?
— Да просто к слову пришлось, — поторопился Богдан. — Надо бы позаботиться и о нем… Может, подробнее рассказать о нем отцу Атанасию? Чужой он здесь. Вы не знаете этого человека. А сын Парчевича тут погиб бы без него, это факт. Могу ли я, спасая себя, оставлять на произвол судьбы других? С этим турком мы вместе бежали из Царьграда, очень смышленый человек… Так, говорите, греческие купцы теперь уже не ездят в Прагу и в Краков?
— Да где уж там. Не ездят купцы. Война, братец. Двух купцов янычары ограбили до нитки… Они перестали ездить даже по своей стране. Разве что гайдуки. Подвижный народ, до сих пор не утихомирятся! Десятки лет закаляют свое сердце. А у нас искры не осталось от юношеского огня. Не только руки, а и душа опустилась на какое-то пустое, безнадежное дно. Усыплена молодецкая отвага болгар-бунтовщиков! Вот и не ездят больше купцы. Не найдешь Теодоровича и в Афинах, если бы и удалось добраться до этого прославленного Города греческих мудрецов. Осталось лишь дерзновенное поколение гайдуков…
21
Челн стоял на косе, где и оставил его парламентер Перебейноса Иван Сулима. Некому было в этих краях шарить по берегу и уводить челны. Только с противоположной стороны время от времени выходил из прибрежных кустарников на косу казак, наблюдая за челном парламентера, ушедшего искать «свою судьбу». Одинокий казацкий челн терялся среди обломков переправ, брошенных здесь турками.
Вовгур, опередив Сулиму, подбежал к челну и изо всех сил потащил его по косе между бревнами и прочими обломками, громоздившимися на берегу. Широкий и бурный Дунай шумел в предвечернем сумраке, на песчаную косу, пенясь, набегали волны.
— Так что же, сразу и отправимся? — спросил, придерживая челн, Вовгур.
— Значит, одного отпустим казака, — сказал Хмелевский, по-своему понявший джуру.
Вовгур улыбнулся в юношеские усы, выводя челн с косы на воду. Хмелевский заметил эту улыбку.