– Нет, не сплю, – ответил он, давая мне место устроиться удобнее.
Я уже привык к темноте, и тусклого света луны, сочившегося сквозь небрежно задернутые шторы, хватало, чтобы разглядеть скульптурный силуэт его мощной фигуры. Столько раз читая линии его тела сквозь одежду, я ни разу еще не видел его обнаженным даже наполовину. И в тот месяц, когда я жил у него, и во все последующие дни, что я у него провел, он никогда не позволял себе выйти из ванной без рубашки или утром протопать на кухню в трусах. Так странно, несмотря на весь свой непростой жизненный опыт, в некоторых вещах он оставался целомудренным, как монах. Он словно охранял меня от себя, стараясь по возможности оградить от желаний, которые у меня к нему возникали, поскольку знал, что не может дать мне большего, чем просто дружба. Миша, Миша… Не знаю, кто как оценит особенности твоих пристрастий – как личный выбор, как отвоеванное право, как мерзость или как смертный грех – мне же иной раз казалось, что для тебя это сродни крестоношению…
– Не спишь? Почему ты не спишь?
Я придвинулся чуть ближе и опустил голову на подушки. Постель хранила аромат одеколона, мужского тела и физической любви. Впервые я видел Мишу обнаженным, и, казалось, это еще теснее роднит меня с ним, будто рухнула последняя преграда, нас разделявшая.
– Думаю.
– О чем?
– О тебе. О том, что ты мне рассказала.
Он остановился, не продолжив, и мы оба затихли, размышляя об одном и том же, каждый по-своему. Он склонился надо мной, пытаясь разглядеть в темноте мое лицо, и в скудном освещении ночи казалось, что его глаза сами излучают лунный свет.
– Миш… Как мне жить? Скажи, как мне дальше жить?
Он ответил не сразу.
– Не знаю. Но со временем ты научишься. Я уверен.
– Ну, а сейчас? Что мне делать сейчас?
Он пожал плечами и провел подушечками пальцев по моему лбу, отводя в сторону непослушные волосы.
– Наверное, молиться.
– Как? Кому?.. Я не умею…
– Это просто… – шептали в темноте его губы, где-то совсем близко над ухом. – Пока просто повторяй… Отче наш…
– Отче наш… – отозвался я глухим эхом.
–…Иже еси на небесех…
Луны его глаз становились все ближе, все горячее обжигало дыхание…
–…Да святится имя Твое…
–…Да святится…
–…Да приидет царствие Твое…
–…Да приидет…
да приидет…
Утром мы проснулись одновременно. Вскочить с постели нас заставил взрыв разбившейся бутылки и пронзительный, протяжный возглас, похожий на вой побитой собаки. Возле кровати, в шипящей луже шампанского и темных осколках стекла, на коленях сидел Алексик. Закрыв лицо руками, он раскачивался взад и вперед, как старый еврей на молитве, издавая всхлипывающие вопли отчаяния.
Михаил среагировал первым. Молниеносно подхватив с пола и натянув черные борцовки, он кинулся к своему возлюбленному, который, не переставая выть, теперь пытался зазвездить ему кулаком в глаз.
– Алекс!! Леша! Успокойся! Я тебе все объясню… Леша, прекрати! Да прекрати уже!!
В это время я, завернувшись в одеяло, трясущимися руками собирал разбросанную по полу, смоченную шампанским одежду, с трудом воспринимая смысл оскорбительных выкриков Алексика по поводу меня, моей половой принадлежности и преданного доверия. Не зная, что дальше делать, я беспомощно посмотрел на Михаила, который теперь казался таким чужим.
– Потом! Сейчас уходи. Просто уходи! – зашептал он одними губами, взглянув на меня одновременно с мольбой и яростью.
Я попятился к дверям и пулей вылетел из комнаты. Лихорадочно одеваясь на ходу, я спешил как можно скорее покинуть этот дом, спешил так сильно, что выскочил на лестницу полуодетым. Когда я уже почти закончил одеваться, забивая ноги в ботинки и застегивая ширинку упиравшихся джинсов, на этаже появилась поднимавшаяся снизу соседка.
– Драс-сте! – с наглым задором выкрикнул я ей, понимая, что деваться мне некуда.
Старушенция не ответила, дико посмотрев на меня маленькими, припухшими глазками, и поспешила скрыться за пролетом лестницы. Почувствовав себя в безопасности, она театрально громко объявила, обращаясь к воображаемой общественности:
– Только гляньте, что у нас за дом! Мало, что лифт с вечера не работает! То наркоманы какие-то шляются, то шалавы!..
Вчера я напрочь забыл об Алексике. Забыл спросить у Михаила, почему эту ночь он проводит без него и когда тот должен появиться. Вероятно, Миша тоже забыл о его приходе, а может, Алексик хотел сделать сюрприз, только, видимо, сегодня у них был необычный день, какая-то совместная дата, раз Алексик заявился с утра с шампанским и целым пакетом съестного (этот пакет я заметил лишь когда споткнулся об него, выбегая из комнаты). Хотя не так уж с утра… Истощенные друг другом, мы заснули лишь под утро и проспали до полудня, как раз до появления нежданного гостя.
"Черт! Черт, черт!", – только и повторял я себе под нос, и все ускорял и ускорял шаг, хлюпая по расхлябанным проталинам по щиколотку в воде. Так долго не наступавшая весна решила прийти за один день. Словно издеваясь над мраком, царившим в моей душе, на почти безоблачном небе сияло ослепительное солнце. Его лучи беспардонно лезли мне в нос и глаза, превращали остатки льда под подошвами в омерзительную мокрую слякоть и, казалось, кричали: "Смотри! Все это будет и без тебя!". "Все это было до тебя и останется, когда тебя не станет! Ничего не изменится!" – вторил пропитанный весной воздух, проникая холодными порывами ветра мне в уши. Я погубил любившего меня человека, погубил тем, что, охотно одаривая его своим телом, прятал душу и сердце за семью пудовыми замками. Вселенная жестоко посмеялась надо мной за это – человек, которого мог и готов был любить я, отдал мне душу сразу и без боя, но тело его оставалось для меня неприкосновенным. Нарушив запрет, я утратил то, что имел, утратил без надежды когда-либо обрести вновь.
Да, мир вокруг меня оставался прежним. Но мой мир изменился навсегда.
43
Кипа блокнотов, листков бумаги, заляпанных тетрадей, на страницах которых мысли не раз устраивали тараканьи бега, оставляя позади рваные нити неразборчивых, уродливых каракулей…
Когда я в последний раз прикасался к ним? Два? Три месяца назад?.. Я даже не заметил, как и когда перестал сочинять.
Я сосредоточенно перелистывал страницы одну за другой, со вниманием просматривая каждую запись, вертел их в руках, словно боясь пропустить что-то важное, а затем рвал, комкал и погружал в воду. В общежитии нельзя было разжечь огонь, сработала бы противопожарная сигнализация. Но вода в глубоком эмалированном тазу пожирала бумагу ничуть не хуже пламени. Завороженным взглядом я смотрел, как размокает, бухнет и расползается, кровоточа чернилами, моя бессмысленная жизнь.
Возможно, рукописи и не горят. Но я точно знаю, что они тонут.
Сборник с опубликованными стихами уничтожать было бесполезно, ведь где-то оставался еще целый тираж, но я сделал это символически, выдрав и порвав на мелкие клочки страницы со своими опусами, а затем бросил их в мусорную корзину.
Еще проще было справиться с тем, что хранилось на ноутбуке: письма, сообщения, фотографии, неопубликованные рецензии… "Delete", "Delete", "Delete" – никакой романтики, всего лишь рутинное щелканье кнопки.
"Удалить, вы уверены?", "Удалить, вы уверены?".
Да, черт возьми, да! Как никогда раньше – да!..
Среди бумаг затесалась старая пленочная фотография. На выгоревшем черно-белом снимке стояли трое – мать, отец и я. Высокая, статная и, несмотря на излишнюю худобу, довольно красивая женщина со жгучими черными глазами трогательно льнула к крепкому широкоплечему мужчине, а с другой стороны, где-то у него под коленом особняком толклась малютка лет четырех – чернявая, патлатая, с блестящими блюдцами глаз, точь-в-точь как у матери, она рассеянно держала за ухо трепаного плюшевого зайца и мало заботилась тем, что ее фотографируют. Всего мгновение – и девчонка на снимке заскрипела, заскрежетала, дала белую кривую трещину, а затем исчезла, оставив после себя лишь неровный помятый край. А любящие супруги продолжали все так же безмятежно улыбаться, как будто ничего не произошло, словно всегда их было только двое…Символично. Отделив себя, я почти не испортил снимок, но попробуй я вырвать из фотографии отца – и от всего семейства останутся лишь обрывки черно-белой глянцевой бумаги.
Опустившись на пол возле кровати, я оперся о нее спиной и запрокинул голову на застеленный одеялом матрац. Впервые за все эти долгие дни я чувствовал покой и что-то вроде удовлетворения. Рассеянно переведя взгляд на висевшее в углу зеркало, я грустно улыбнулся своему смутному отражению и устало закрыл глаза. Все было кончено.
Оставалось только изобразить все так, чтобы выглядело правдоподобно. Никто не должен был догадаться, что это добровольное, осознанное и хорошо продуманное решение. Трагическая случайность, гибель от гибельных пристрастий – все лучше, чем самоубийство. В сущности, это и не был замысел самоубийства. Скорее это была самоликвидация. Я должен был защитить себя и окружающих от дальнейших разрушений, которые неотступно следовали за мной по пятам, я должен был исправить нелепую ошибку своего рождения.
Случайный гость в случайном мире – вот что я был такое. Я не просто решил исчезнуть, я стремился полностью удалить следы своего существования из человеческого общества, которое не принимало меня и было мне чуждо с самого начала.