Фарсом обернулся и тот сексуальный подтекст, который мерещился мне на протяжении всего первого дня знакомства. Потребовалось совсем немного времени, чтобы понять: моя скромная персона никоим образом не могла затронуть либидо моего спасителя. Равно как и никакая женщина вообще. Мой рыцарь оказался убежденным гомосексуалистом, причем со стажем. Литинститут скрывал в своих стенах не одно разбитое юное сердце… Нынешней же его пассией был высокий и худой, как глист, мелированный под блондина студент второго курса Алексик. Сначала из скромности мне представили Алексика просто как друга, но истинный характер их отношений был настолько очевиден, что мальчики не стали долго стесняться. Однако надо отдать должное – в присутствии третьих лиц они никогда не допускали явного проявления чувств, и лишь случайное касание рук или украдкой брошенный взгляд мог выдать бурю, царившую в глубине их душ. В дальнейшем не раз будучи свидетелем подобных сцен, я порой искренне умилялся этой трагикомичной паре, несмотря на то, что с Алексиком у нас уже на первых порах возникла взаимная неприязнь. Меня в Алексике раздражала инфантильность и нарочитая жеманность, он же, судя по всему, просто ревновал Мишу, с которым у нас очень быстро и легко сложилась тесная дружба.
Прошло около недели с момента моего приезда в Москву, когда меня накрыла волна паники и сильнейшей тревоги за оставленную мной родительницу. Теперь, когда мои личные дела были устроены, я в полной мере ощутил всю безрассудную жестокость своего поступка. Боже мой, боже мой, бедная моя старая перечница! Не спит ночами, рыдает, не зная, где меня искать… А если мой побег вообще свел ее в гроб?..
Эта мысль все более овладевала мною, штормовой волной накатывая каждый раз, стоило мне остаться одному. Она была вовсе не нова: с первых же лет жизни, узнав о том, что люди умирают, я то и дело невольно представлял, что мамочка умерла. Это было настолько леденяще, удушающе страшно, что я немедленно переключался на полное отрицание такой возможности. Ни я, ни тем более мои родители не могли умереть, это было невозможно! Впрочем, об отце в этом ключе я как-то даже и не думал тогда. Он казался настолько крепким, сильным, уверенно-спокойным, что представить его мертвым казалось уж полным абсурдом. Это казалось абсурдом и потом. До тех пор, пока он не умер.
Мать же мне казалась более хрупкой и, чего уж там, более необходимой. Года в четыре – в пять, если предательское воображение, несмотря на все мои доводы, продолжало упорствовать, рисуя ее смерть, я начинал обдумывать план, который мне самому сейчас кажется противоестественным даже для ребенка. Я еще не знал о том, что после смерти человеческое тело разлагается. Я был уверен, что мертвый человек внешне ничем не отличается от спящего, только не дышит и не проявляет иных признаков жизни. И что в таком состоянии он пребывает неизменно, а закапывают в землю мертвеца лишь потому, что все равно от него уже нет проку, ведь он никогда не очнется. Поэтому я твердо решил, что даже если мама умрет, я ни за что не дам ее закопать. Я буду каждый день делать вид, что она жива: сажать ее в кресло, изображать, что кормлю ее и пою, буду разговаривать с ней, а вечером укладывать спать. И тогда все будет как будто в порядке, ведь она по-прежнему будет со мной… Когда же я подрос достаточно для того, чтобы осознать, какая это бредятина, я просто решил, что в случае чего тоже не буду жить.
Странно, но когда умер отец, мысль о самоубийстве ни разу не пришла мне в голову. Вернее, в первые минуты молнией сверкнула в мозгу, но, не найдя отклика, тут же погасла. В то время я вообще ничего не чувствовал, меня как будто парализовало. Когда же я очнулся от душевного паралича, внутри как будто что-то сломалось. Смерть победила. Она намертво засела во мне, так что я стал постоянно ощущать внутри ее тикающий механизм. Я не просто осознал, я прочувствовал каждой клеточкой, каждым нейроном, что жизнь – это не что иное, как неизбежный, неумолимый путь в могилу, медленное, ежедневное умирание. Но если со своей смертью я как-то постепенно сжился, то мысль о смерти матери, через которую рано или поздно мне наверняка придется пройти, немедленно вызывала в груди тупую ноющую боль. И теперь, осознав, что своим безумным побегом я мог угробить, если еще не угробил, ее собственными руками, я буквально лез на стену…
Чем страшнее становилось мне, тем тяжелее казалось что-либо предпринять. Уже не страх быть обнаруженным Андреем, а ужас перед разбитым сердцем матери сковывал мою волю, не давая позвонить домой. Уехав, я обрубил все концы – избавился от старого номера мобильного, занес в черный список электронную почту Андрея, чтобы не получать от него никаких писем (мать и вовсе не умела пользоваться компьютером), потому я даже боялся представить, сколько пропущенных звонков, сообщений и электронных писем было оставлено без ответа. Каждый раз, подходя на ватных ногах к телефону и набирая первые цифры питерского номера, я, казалось, уже слышал горький, полный слез и обиды мамин голос, проклинающий тот день, когда она родила меня на свет. От одной мысли об этом меня всего передергивало, и я вешал трубку. Как ни уговаривал и не поддерживал меня в намерении позвонить матери Михаил, все было без толку.
Этот кошмар продолжался еще дней десять. А потом, когда Миши не было дома, в дверь позвонили. Думая, что это Алексик, я открыл не глядя. На пороге стояла моя мать. Под руку с Андреем.
20
Сколько мы стояли в дверях и молча смотрели друг на друга, не знаю. Мне показалось, не меньше часа, хотя на самом деле вряд ли прошло более нескольких минут. Первое, что бросилось в глаза, – мать как будто стала выше ростом. Болезненно худая, прямая как струна, она смотрела на меня сверху вниз, и под ее стальным взглядом сам я, казалось, становился все меньше и меньше. Потребовалось некоторое время, чтобы заметить и то, что она еще сильнее постарела. Ее истончившиеся, но по-прежнему густые волосы в высоком пучке стали совсем уж по-мышиному серыми из-за расползшейся седины, складки возле рта как будто стали глубже, а само лицо приобрело несвойственный ему восковой оттенок. Впрочем, не уверен, что перемена на самом деле была столь разительной. Просто я давно ее не видел – давно не по времени, а по насыщенности событиями, – так что теперь смотрел на нее глазами постороннего… а может, просто виноватого.
На Андрея я глаза перевел нескоро. Он тоже как будто вырос, но на меня не смотрел, устремив отсутствующий взгляд куда-то мимо, вглубь коридора. Он деликатно, но твердо отодвинул меня за плечо немного в сторону и все так же молча прошел в квартиру. Следом вошла мать, не обращая внимания на мои попытки что-то промямлить.
– Очень мило, – оглядевшись, сухо бросила она.
Это были первые слова, прозвучавшие с момента их появления.
Из комнаты, деловито потягиваясь, вышел как всегда недовольный кот, но, увидев незнакомцев, с резким мявом дунул в другой конец квартиры – прятаться в кладовке.
– Очень. Очень мило, – повторила маман, проследив траекторию его стремительного скока.
Она бросила сумку на подзеркальник и, не спрашивая разрешения, двинулась в ближайшую комнату.
– Мама, туда нельзя! Это комната Миши!
– Вот как? – Она остановилась, обернулась и снова в упор посмотрела на меня, так что я опять начал съеживаться под этим стальным, уничтожающим взглядом. – Значит, комната Миши. Замечательно. Просто великолепно. И куда же, позволь узнать, я могу пройти?
Ответа она ждать не стала и распахнула дверь в гостиную. Протестовать было бесполезно. Мать, больше не оборачиваясь в мою сторону, прошла по комнате, внимательно оглядывая обстановку.
– Ну, я смотрю, Миша хотя бы читает. Что ж, очень мило.
Она, все так же держа спину прямо, опустилась на краешек дивана.
– Может быть, чаю, – с хрипотцой выдавил я, стараясь смотреть на мать не прямо, а наискось, из четверти оборота.
– Благодарю. Не стоит беспокоиться. Я, с твоего позволения, посижу здесь немного и пойду. Не хочу мешать. Ведь, в сущности, кто я в твоей жизни…
– Мама, пойми, я…
– Нет-нет, зачем что-то объяснять. Все ясно и так. Ты у нас талант. Покорительница столичных вершин. А я, старая курица, вишу у тебя камнем на шее и не даю жить. И единственный способ. Избавиться от моего кудахтанья. Это взять и уехать. В ночь. Черт-те куда! Семнадцать дней!! Ни слова!! Телефон не отвечает!!! Все морги!!! Все больницы!!! Сволочь!!!..
Она уже не сидела, а в истерике извивалась у меня в руках, безуспешно пытавшихся ее успокоить. Все это время Андрей по-прежнему стоял в коридоре и, скрестив руки на груди, равнодушно наблюдал за этой безобразной сценой. Увидев его позу, я взбесился.
– Че стоишь истуканом! Воды с кухни принеси!
"Идиот! – с гневом подумал я про себя. – Сам ее притащил сюда и стоит, смотрит. Дебил".
Никак не отреагировав на мой выкрик, Андрей еще несколько секунд простоял все в той же позе, сверля мне спину неморгающим тяжелым взглядом. Потом развернулся и быстрым шагом вышел из квартиры, с грохотом захлопнув за собой дверь.
Этот неожиданный резкий звук оказался очень кстати – мать вздрогнула и тут же перестала рыдать. Она растерянно подняла покрасневшее лицо и взглянула сначала на дверь, а потом на меня.
– Я принесу воды, – тут же сказал я и быстро пошел на кухню. Воду я старался наливать как можно дольше, а когда, наконец, вернулся, мать уже совсем успокоилась и мирно сидела на диване. Не сопротивляясь, она начала потягивать воду из стакана, потом взяла меня за руку и мягким движением усадила рядом.
Довольно долго мы молчали. А потом она рассказала мне, как они меня нашли.