– Верунь, а ведь тебе рубрику новую вести поручили, – заявила Ленка, выкладывая главный утешительный козырь.
– Какую рубрику? – встрепенулась совсем увядшая Вера.
– "Что такое красота?" называется, во как! Это тебе не хухры-мухры!
– Господи, и какой идиот такое придумал! – искренне возмутилась Вера.
Внезапно лица честной компании как-то разом вытянулись, "стухли" и стали совершенно отсутствующими. Вера обернулась и увидела в их прокуренной комнатушке бесшумно вошедшего главного редактора.
"Ну конечно! – лихорадочно соображала она. – Это ЕГО идея! Ах ты, дурища безмозглая, сама себе свинью подложила. Ну теперь все, война! Он мне этой фразочки не простит…"
Главный, Илья Васильевич Костомаров, вороватого вида, с пронырливым бабьим лицом, сильно смахивающий на кота, сжал губенки под щеткой усов, буркнул Лене: "Зайдите ко мне", – и немедленно скрылся в своем кабинете.
Повисла пауза, и все стали как-то бесшумно рассасываться по местам.
Вера, как оглушенная, посидела с минуту в каморке с кактусами и принялась собирать посуду. Решила: "Перемою все, приберу и – домой, спать. Чем попусту тут торчать, лучше сегодня по-быстрому смыться".
В коридоре ее перехватила вышедшая от главного Ленка:
– Слушай, тут для тебя список с адресами.
– С какими адресами?
– Я же говорила, тебе поручили вести рубрику – здесь адреса тех, кто будет нам вещать про красоту.
– А-а-а… Ну, давай. Как Костомарыч? Попало?
– Взгрел по первое число. Говорит, если еще раз такое застанет… Ну, сама понимаешь.
– А про меня сказал что-нибудь?
– Не-а. Только чтобы ты завтра же материал про красоту – к нему на стол!
– Понятно. Список давай.
Вера уже одевалась. Заглянув в ненавистный список с адресами и телефонами тех, с кем придется делать материал, решила начать не раздумывая, наугад: "Поеду сейчас… вот сюда!" – и, зажмурив глаза, ткнула пальцем в список.
Это был адрес известного московского антиквара, архивиста и реставратора: "Арбат, Хлебный переулок, 5, Даровацкий Владимир Андреевич".
Позвонила. Ответили, что немедленно ждут.
– Ну, с Богом! – вздохнула и ринулась в март, в метро…
Благо диктофон, как всегда, под рукой в сумочке.
2
Бредя к Хлебному от Никитских ворот, Вера старательно жевала пластинки "Орбит", чтобы запах отбить…
"Хороша журналисточка, – подумает мой собеседник, – два часа дня, а уже запашок-с! Ну да ладно, как-нибудь переживет. Интересно, – раздумывала она, размешивая ботиночками чавкающую жижу, – куда любезный дружок Аркадий запропастился? Знал ведь, что должна была прилететь вчера – и даже не позвонил… Может, не надо было серьги ему отдавать? Ну, подумаешь – есть у него ювелир знакомый – и оценит побольше, и продаст поскорее, но все-таки лучше бы было самой этим заняться. Самой всегда лучше. Больно уж мужики наши какие-то… ненадежные. Ой!"
Мысль на секундочку прервалась – Вера буквально чудом вывернулась из-под колес бесноватого "опеля": рыкнув, машина на полном ходу вывернула с Большой Никитской в маленький переулочек, который Вера не спеша переходила.
"Ну ладно, поглядим еще сегодня – не может же он совсем исчезнуть с моими серьгами. И ведь знает, что я на мели – потому и серьги решилась продать…"
Она отыскала нужное здание – маленький, низенький, матово-белый особнячок. Вход был со двора: там приютились крошечный, мокрый от мартовской оттепели садик и некрашеная скамеечка под узловатым, накренившимся ясенем.
Позвонила в дверь, ей тотчас открыли. Первое, что почуяла Вера, – сухое, легкое, греющее душу тепло.
– У меня тут имеется и камин, и настоящая голландская печка! – услышала, будто в ответ на свои невысказанные ощущения, сухой, надтреснутый голос и наконец взглянула внимательно на встречавшего ее человека.
Это был крепкий, жилистый, невысокий старик со скульптурной лепкой лица: высокий гладкий коричневый лоб с голубоватой выпуклой веной наискосок, резко очерченные скулы, крупный породистый нос и тонкие, иронично поджатые губы. Он улыбался ей, щуря прозрачные глаза, глубоко спрятанные в ямках глазниц.
– Прошу вас, прошу, сударыня, раздевайтесь, будьте как дома!
И не успела она оглянуться, как ее коротенькая дубленка, и шапочка, и платок были водворены на положенные им места – на резную, темного дерева полочку и одноногую вешалку, расцветающую загнутыми деревянными лепестками-крючьями. Хозяин уже увлекал ее по коридору, мимо полутемных комнат – туда, где сияли светом старинные лампы с абажурами из узорчатого стекла и натурального шелка.
– Ну-с, присаживайтесь, где вам будет удобно… а впрочем, можете тут побродить – осмотритесь, пока я кое-чего соберу, – мы сейчас с вами будем чай пить. Беседа о красоте, она, знаете, успокоения требует… Да. Вера… Николаевна, если не ошибаюсь?
– Просто Вера, Владимир Андреич.
– Как вам угодно, сударыня. Итак, я с вашего дозволения… э-э-э… Вам чай или кофе?
– Кофейку, если можно.
– Все можно, сударыня, все! – И старик растворился где-то в глубине дома. А Вера стала осматриваться.
Картины. Даже рисунка обоев не разглядеть – все пространство здесь занимали предметы: зеркала, книжные полки, резные позолоченные рамы, в которых мерцали причудливым отраженным светом блики красок. Посреди комнаты – меж диваном и двумя креслами красного дерева – шестиугольный стол, покрытый гобеленовой скатертью. Горка со старинным фарфором в одном углу, в другом – резная консоль с мраморным бюстом на ней: девичья улыбающаяся головка, завитки из-под чепчика… У дверей сверкала белым кафелем высокая голландская печь, у окна – этажерка, сплошь уставленная горшками с самыми разнообразными растениями, листья свисали до самого пола.
Вера шагнула к высокому – во весь рост – зеркалу в изысканной золоченой раме: вот она, в зеркале – бледная, хрупкая, большеглазая, немного растрепанная… Нет, здесь так не годится – кинулась к сумочке, быстренько причесалась, подкрасила губы… села.
Все-таки она ничего! А Аркадий – просто слепой, если этого не замечает! И все-таки она по нему соскучилась. Совсем немножко… Чуть-чуть. Да ну его, этого Аркашку, тут ведь столько всего… интересно! И старик интересный. Из тех, что еще чудом выжили. Через таких вот, как он, на нас глядят те, настоящие времена. А какие они были-то, настоящие? И никто уж не знает… Веру клонило в сон.
Появился старик с подносом со всякими вкусностями, потекла беседа, она включила диктофон… потом выключила. Для ее журналистского материала он быстро наговорил более чем достаточно, а теперь беседа велась уже просто так, потому что, кажется, оба приглянулись друг другу.
Здесь было так хорошо… Хозяин говорил, а она слушала.
– Вещи, голубушка, они живые! И я верю, у многих из них есть душа. Они видят вас, реагируют на вас, общаются с вами – вы этого, может, и не замечаете, но знаете, сколько замечают они?! У каждой вещи – своя судьба, связанная с судьбами ее хозяев. И часто вещи влияют на нас гораздо больше, чем мы думаем. Вы представляете, сколько повидало, к примеру, вот это зеркало? С начала девятнадцатого-то века? Оно треснуло перед смертью одной из своих хозяек – предупредило мужа о ее близком конце!.. Он успел призвать священника, и тот исповедал ее, причастил, и душа ее с миром вознеслась к небесам.
– А если бы этого не произошло? То есть если умереть без причастия? – спросила Вера, затаив дыхание.
– Это нехорошо, моя дорогая, да. Хотя, конечно, многое зависит от того, в каком качестве, так сказать, человек приходит к концу. Если дух его жив и крепок, то тогда он и сам справится… Но той хозяйке зеркала без священника пришлось бы туго.
– А как же?.. – Вера кивнула на ровную зеркальную гладь стекла.
– Почему оно целое? Муж той дамы приказал немедленно вставить другое стекло и оберегал это зеркало в память о ней. Потом он не раз видел в нем отражение своей любимой жены.
– Отражение? Но она ведь умерла… – Вера чуть не поперхнулась кофе.
– Конечно умерла. Тело умерло… Но мы не умираем, мы-то ведь навсегда остаемся. Впрочем, душенька, вижу, что утомил вас беседой. Может быть, вы немного расскажете о себе? Простите стариковское любопытство, но я, как бы это сказать… совсем не общаюсь с людьми. Знаете, этак в год по чайной ложке! Я живу вот этим. – Он широким жестом обвел вокруг. – Только сын иногда заглядывает.
– У вас есть сын?
– А почему бы и нет? – лукаво спросил старик, подливая Вере кофе. – А у вас есть дети?
– Нет… – печально обронила Вера.
– Будут, будут, дорогая моя, вам жить да радоваться. А… – Он замялся и пристально на нее поглядел. – А кто ваши родители? Простите меня, старика, но у вас глаза… не современные, что ли. Напомнили мне они глаза одной женщины…
– А… какой? – прошептала Вера.
– Моей матери, – просто ответил Владимир Андреевич.
– Ну, моя мама… Нормальная, обыкновенная женщина. Стала. А была… легкокрылой! Впрочем, той, что была, уже нет… – Вера сказала это с каким-то ожесточением.
– А отец?
– А про отца я вообще ничего не знаю.
– То есть как?
– У меня отчим. А об отце мама отказалась рассказывать, сколько ни проси – бесполезно… Сказала – как отрезала!
– Да-а-а… – Владимир Андреевич теперь жалел, что невольно растревожил в Вере ее самое больное.
– Знаете что, моя милочка, мы с вами сейчас коньячку выпьем!
– Что вы, меня и так с утра в редакции угостили… хватит!
– Ничего не хватит! Что это такое: в редакции? Знать не знаю вашу редакцию! Но зато теперь я знаю вас и несказанно этому рад!
На столе появился графин из кроваво-красного хрусталя, две такие же рюмочки и тарелочка с тонко нарезанным лимоном.