– Развязно? Упаси Бог! Эта манера у меня с рождения. Я со всеми так разговариваю, и вы не исключение. Кстати, для чего вы здесь обосновались? Для свиданий с братцем?
– Я, кажется, уже называла вас подонком? Повторяться не буду.
– Значит, в ваших глазах я развязный подонок. Представьте, что еще ни разу никто меня так не называл. Вы единственная.
– Ну вот. А вы говорили, что я не могу претендовать на исключение. Оказывается, я могу быть единственной и неповторимой. А она ушла, не стала вас ждать.
– Кто?
– Оксана.
– Ах, вы уже знаете. Это она вам сказала?
– Нет. Я подглядывала за вами. Причем дважды. Один раз на берегу, кажется, три дня назад. А второй – сегодня. У вагончика.
– Хм. Значит, мы оба следим друг за другом. Может, мы секретные агенты? Тогда раскроем карты?
Татьяна не выдержала, расхохоталась.
– Ладно уж, входите, раз пришли, – пригласила она, отсмеявшись.
Они сидели в большой комнате за столом и пили чай со сгущенкой. Татьяна со смехом наблюдала, как он пытается поймать струйку молока, стекающую с чайной ложки. А он невозмутимо изображал недотепу, высовывая язык и пытаясь достать им испачканный сгущенкой подбородок.
– Вот вам полотенце, и прекратите меня смешить, – строго сказала Татьяна, вдруг вспомнив о своем общественном положении и, увы, возрасте.
Он вытер подбородок, но не до конца. Татьяна вздохнула, встала, подошла к нему и старательно оттерла липкую сгущенку. Внезапно его руки обняли ее за бедра. Не успев опомниться, она оказалась у него на коленях.
– Вы с ума сошли, – попыталась она расцепить его руки.
– Нельзя дразнить мужчин, Таня, – спокойно, но глухо, с хрипотцой произнес Андрей. – Знаете детский стишок: "Вы не стойте слишком близко. Я тигренок, а не киска"?
– Ладно, тигренок, отпустите меня. Ведь это смешно: великовозрастная дама на коленях у молодого парня.
– А вы знаете, сколько мне лет?
– Нет, и знать не желаю. Мне вообще…
– Тридцать семь.
– Сколько?!
– Возраст многих поэтов и художников, ушедших в мир иной.
– Не может быть. Вы врете.
– Показать паспорт?
– Покажите.
– Он не со мной.
– Вот вы уже и финтите.
– Отнюдь.
– Так и будем сидеть, как Рембрандт с Саскией?
– Меня радует ваш культурный уровень.
– Андрей, я прошу вас, прекратите этот цирк! Завтра вам будет стыдно.
– А вам?
– А я завтра уезжаю.
От этой новости он ослабил объятия, и она, выскользнув из его рук на свободу, крикнула в сердцах:
– Ну вот что, убирайтесь ко всем чертям! Слышите?
– Хорошо. Успокойтесь. Только зачем все эти высокие слова о духовной поддержке сельчан, а, Татьяна Михайловна? Или "ради красного словца не пожалею и отца"?
– Хорошо. Я остаюсь. Но вам я больше не позирую. Понятно?
– А в этом уже нет острой необходимости. Композицию я выстроил, позу нашел, а лицо можно написать с другой женщины.
– Например, с Оксаны?
– А почему бы и нет?
Он встал и, не оглядываясь, вышел из дома.
Прижимая к груди охапку цветов, Татьяна шла по сельскому кладбищу. Она спросила у женщин, сидящих на лавочке возле одной из могил, не знают ли они, где находятся могилы Федора и Анны Кармашевых. Одна из женщин, подумав, вспомнила:
– Вон туда идите, на старое кладбище. Они на главной дорожке лежат. Оградка у них большая, зеленая. Найдете.
Татьяна и в самом деле быстро нашла это место. Стальную оградку, отметила она, красили не так давно, да и могилки ухожены. Значит, не забывают дети и внуки стариков. Татьяна вошла в оградку, положила цветы на могилы, постояла, потом села на скамейку.
Солнце многочисленными зайчиками играло на березовой листве, легким трепетанием отзывающейся на слабый ветерок. Синицы и трясогузки звонкой перекличкой праздновали рождение теплого июньского дня. Татьяна ни о чем не думала. Вернее, ее мысли, такие же легкие, как этот ветерок, не задерживаясь подолгу, летели и летели одна за другой беспечно, в пустоту. Это "легкомыслие" почти убаюкало ее, сидящую в оцепенении под сенью березы.
Но, видать, не суждено нам в зрелом возрасте в полной мере вкусить сладкий мед беззаботности, отдохнуть от тяжких дум и бесконечных дел.
– Ты что тут, касатка, устроилась? Родня, что ль, какая лежит в могилках-то?
Татьяна повернулась направо и увидела согбенное существо не более полутора метров ростом, в залатанной шерстяной кофте неопределенного цвета и длинной сатиновой юбке. Откуда взялась эта древняя старуха, Татьяна так и не поняла. Как будто с неба свалилась или вон с той большущей березы. Видно, несмотря на древность, она не потеряла ни слуха, ни зрения. Да и разум был в порядке.
– Мои дед с бабушкой здесь похоронены, – ответила Татьяна.
– Вона как! А ты, стало быть, Тамарина дочка?
– Да. А вы, бабушка, кто будете?
– Значить, живет Федькино семя, ничто ему не деется, – пробормотала старуха, не ответив на Татьянин вопрос.
– Да кто вы такая? – рассердилась на вредную старуху Татьяна.
– Кто я? Страдалица я вечная, вот кто я. И все через деда твово, окаянного. Прости, Господь, меня грешную!
– Да как вам не совестно, старому человеку, у могилы такое говорить? – возмутилась Татьяна.
– А ты послушай, что я тебе скажу. Он, Федька-то, на мово Гриню доказал в гепеу распроклятую. И расстреляли, изверги, мово Гриню, оставили меня с тремя сиротами. Кланька-то, меньшая самая, померла первой от голода. За ей уж и Петенька, сынок. Охо-хо, горе мое горемычное…
Старуха привычно запричитала, но вскоре снова заговорила:
– Я и старшего сына пережила. Помер он двадцать уж годков как. А мне ничто не деется. Не забирает меня к себе Господь. И за что мне такие мучения на земле? Может, там в рай попаду через эти страдания?
Татьяна решительно встала, вышла на дорожку между могилами, где стояла старуха, подошла к ней, заговорила жестко:
– Вот что, бабуля. Ты мне душу растревожила. Как мне теперь с этим жить? Пойдем-ка сядем на лавочку, ты мне все по порядку расскажешь.
Татьяна протянула к старухе руку, чтобы помочь ей, колченогой, дойти до скамейки, но та вдруг испугалась, подняла руки, как бы защищаясь от возможного удара. У Татьяны оборвалось сердце.
– Бабуля, милая, да что вы? Неужели я напугала вас? Господи, простите меня, пожалуйста. Пойдемте, вам отдохнуть надо. У меня с собой пирожки, конфеты. Пойдемте, – как можно ласковее уговаривала она старуху.
Старуха, сильно прихрамывая, все же пошла с Татьяной, села на скамейку, оперлась руками на свою палку.
– Расскажите мне, кто вы, как ваша фамилия, кто вам Гриня.
– Гриня-то? Муж. Кто же еще? А фамилия наша – Колчины. Григорий Пантелеймонович Колчин, родом из деревни Гороховка. А в Кармашах мои родители проживали. Гриня-то примаком был у тяти, а потом уж свою избу срубили, деток родили. Работал мой Гриня не хуже всякого. В колхозе не последний работник был. Председатель хвалил его. Даже грамоту дали в тридцать пятом. А в тридцать седьмом и доказал Федька на мово Гриню.
И снова старуха запричитала. Татьяна сидела как громом пораженная. Ее дед – доносчик? Не может быть! С детства она слышала о нем только хорошее. Передовик в колхозе, фронтовик, добрый семьянин. Нет, не могла бабушка Анна так сильно любить предателя. Тут что-то не то. Это поклеп. Самый настоящий поклеп.
– Бабуля, а вам-то самой сколько лет?
– Много. Восемьдесят девятый идет. В августе будет восемьдесят девять. Старая я, никудышная уже стала. А Гриня мой старше меня был. Он с двенадцатого года.
– Бабуля, я в областном городе живу. Я обязательно схожу в архив и разузнаю все об этом деле и о вашем Григории Пантелеймоновиче. Обещаю вам. И докажу, что мой дед – честный человек. Вот увидите!
– Как же ты докажешь? Ведь об это все знают.
– Кто "все"?
– Все Кармаши. У Татьяны все помертвело внутри. Не может этого быть! Почему молчала мама? И дядя Паша ни разу и словом не обмолвился. Она достала из пакета кулек конфет, пирожки в полиэтиленовом мешке, которые купила в столовой, и положила на столик.
– Возьмите, бабуля. Это не поминки, а просто мое угощение.
Татьяна встала и, не оглядываясь на старуху, пошла прочь с кладбища.
– Дядя Паша, я к тебе по двум очень важным вопросам! – сказала прямо с порога Татьяна, входя в дом Виталия.
Старик сидел за столом с газетой в руках.
– Сразу видать большого начальника, – усмехнулся он, откладывая газету и снимая очки. – Не успела войти, и сразу "вопросы" решать.
– Это очень серьезно, дядя Паша! Тут не до смеха. Скажи, ты знаешь старуху Колчину?
– Авдотью? Знаю, – кашлянул Павел Федорович и нахмурился.
– Я ее только что на кладбище встретила. И услышала такое, что чуть сквозь землю не провалилась.
– Хм. Знаю уже, с чем пришла. Понял. Эта Авдотья давно по селу звонит, что наш дед доносы писал.
– Доносы?! Неужели еще на кого-то был донос? Кроме Колчина.
– Были. На Шавкунова Семена. На Кармашева Степана. Их всех расстреляли в тридцатых.
– Господи…
Татьяна без сил опустилась на стул, уставилась невидящими глазами в угол комнаты. Они помолчали.
– Дядь Паша, ну почему раньше об этом никто не говорил? Неужели тебе все равно, что позорят имя твоего отца?
– Не знаешь ты ничего.
– Чего я не знаю?