3
Человек же, которого я не узнала, и не думал прошмыгивать мимо или смущаться. Он прямиком направился ко мне и сказал:
- Здравствуй, Маша! Ты меня не узнаешь?
И только тогда я его наконец узнала. Это был мой школьный учитель французского языка. Мы с девчонками, разумеется, звали его просто Французом. На самом же деле он был аджарцем и родился в селе под Батуми.
- Здравствуйте, Дмитрий Владимирович, - сказала я.
В жизни не встречала человека, который мог так измениться всего за каких-то полгода… Правда, я и сама за эти полгода очень сильно изменилась, но не настолько же! И только спустя минут десять я догадалась, что он сбрил свои роскошные сталинские усы.
Зачем же он столько времени шел за мной и не признавался? - удивилась я. Меня-то он наверняка сразу узнал. Я же усов не сбривала. Значит, просто хотел подольше полюбоваться, как я при ходьбе задницей кручу…
И он сразу стал мне совершенно понятен. Это позже, в годах, мы начинаем ценить любое внимание, но тогда мне это было крайне неприятно. Тогда я, дурочка, еще была уверена, что мое внутреннее содержание гораздо ценнее того, что у меня снаружи. И притом имела в виду совсем не то, что скульптор, - не сексуальность, а свою неповторимую душу и недюжинный интеллект.
- Как ты живешь? - спросил он, строго заглядывая мне в глаза. - Поступила в институт? Ты, кажется, хотела в медицинский?
Он никак не мог найти со мной правильного тона и злился из-за этого. Ведь с какой бы целью он ни увязался за мной, еще полгода назад я была его ученицей, и освободиться от этого ему было нелегко. К тому же он, наверное, чувствовал себя рядом со мной чуть ли не дедушкой. Знал бы он о Наркоме… Между прочим, тот тоже был грузин.
- Это мама хотела, - по-взрослому, как равная, усмехнулась я. - А мне больше нравился библиотечный…
- И что же? - все еще учительским тоном спросил он, но, спохватившись, по-свойски улыбнулся, подмигнул и добавил игривым тоном: - Поступила в библиотечный или не сдала иностранный?
Это была тонкая шутка, так как французский я знала лучше всех в классе и иногда, когда он заболевал, даже вела вместо него уроки.
Французским языком с трех лет занималась со мной бабушка, и поэтому у нас с Дмитрием Владимировичем постоянно возникали разногласия по поводу произношения того или другого слова. Дошло до того, что он однажды поймал меня после уроков в коридоре и попросил при всем классе замечаний ему не делать. Он сказал, что воевал, и поэтому у него был четырехлетний перерыв и он кое-что подзабыл, что каждый вечер занимается и очень благодарен за мои замечания. Он попросил меня передать привет моей бабушке и пошел по коридору, важно и строго неся свою голову с густой черной шевелюрой, зачесанной тоже по-сталински немножко вверх и назад.
Он был самый строгий из всех наших учителей. На его уроках всегда стояла мертвая тишина. Говорил он негромким отчетливым голосом и багровел от гнева, когда кто-нибудь нарушал дисциплину. Краснел он и когда я его поддразнивала, то выставляя обтянутую грудь, то показывая больше, чем положено, ноги…
Войдя в класс, он обычно доставал из брючного кармана большие золотые часы, маслянисто поблескивавшие в свете электрических ламп (мы учились во вторую смену), с мелодичным боем открывал крышку и клал часы на стол. И весь класс благоговейно замирал, чтобы не пропустить этого звона.
А когда девчонки забегали за чем-нибудь в учительскую, то видели одну и ту же картину: он всегда стоял лицом к окну под открытой форточкой и курил сигарету "Чайка", вставленную в толстый мундштук темного янтаря с золотым колечком на конце.
Сигареты эти продавались в маленьких пачках по десять штук и стоили рубль. У Дмитрия Владимировича они почему-то всегда пахли крепким одеколоном. Может, оттого, что лежали в кармане с надушенным носовым платком? Это было жутко шикарно и безумно нравилось девчонкам. Они все были в него тайно влюблены. Ему было тогда лет тридцать, никак не больше.
- Нет, - ответила я ему, - в этом году я никуда не поступала.
- Почему? - живо поинтересовался он. - Уж в ком, в ком, а в вас-то с Татьяной я был совершенно уверен.
- Бабушка умерла, и мне было не до этого… - сказала я, еле сдерживая слезы. На меня опять вдруг навалились все мои несчастья одновременно: и бабуля, и Нарком, и этот проклятый рыжий…
- Прости, Маша, я не знал, - тихо сказал он, участливо пожимая мне руку. Все-таки выдавил он из меня слезу.
4
Мы остановились у моего подъезда.
- Вот здесь я живу, - сказала я, промокая слезы уголком платка. Идти в пустой дом мне совсем не хотелось. Я знала, что в таком состоянии прореву целый вечер и даже не смогу читать.
- Как же ты живешь… одна? - осторожно спросил он.
- Так вот и живу… - прерывисто вздохнула я.
- Может, тебе нужна помощь? Деньги или еще что?..
- Нет, спасибо, Дмитрий Владимирович, - вздохнула я. - Деньги у меня есть, я хорошо зарабатываю.
- Ты пошла на работу?
- Нет, я шью на дому. Бабулечка меня научила. Только вы никому не говорите, а то патента у меня еще нет… - Я попыталась улыбнуться, и он с готовностью улыбнулся мне в ответ. Улыбнулся как равной.
- Если вы теперь такая важная персона, - сказал он по- французски, - то не соблаговолите ли посетить со мной известное вам кафе на Арбате и откушать там мороженое с клубничным вареньем?
- Пожалуй, - величественно ответила я тоже по-французски, - но только в том случае, если вы пообещаете, что мороженое будет шоколадное…
Мы рассмеялись. В это кафе-мороженое он однажды водил нас с Татьяной, когда мы еще учились в девятом классе. Мы тогда с Дмитрием Владимировичем втайне от всей школы готовили к Ноябрьским праздникам сатирический монтаж по "Клопу", "Бане" и стихам Маяковского.
Он жил рядом с нами на Суворовском бульваре, но домой нас пригласить не мог, так как сестра, у которой он жил, только что родила двойню. Поэтому он и повел нас в это кафе. Мы объедались мороженым и жутко хохотали, примеривая сцены и персонажи Маяковского к нашим школьным делам и некоторым нерадивым ученицам.
Наше выступление имело невероятный успех, и нас еще долго приглашали на всевозможные районные показы.
Попросив его минуточку подождать, я отнесла домой рулон бортовки, за которой ходила в отдел тканей ЦУМа, заодно переоделась, и мы отправились на Арбат.
В кафе он к мороженому заказал для меня бокал шампанского, а для себя коньяк "Самтрест" пять звездочек.
- Ты ведь уже взрослая, - строго улыбнулся он. Наверное, снова вспомнил, что он учитель.
5
Мы помянули бабушку, маму… Погрустили. Потом вспоминали наши школьные дела, смеялись. Потом я поинтересовалась, как поживают его племянники-близнецы.
Потом он заказал мне второй бокал шампанского, а себе снова коньяк, и принялся на чистом французском языке уговаривать меня поступать в институт иностранных языков хотя бы на вечернее отделение. Он сказал, что у него там работает фронтовой дружок, который поможет, хотя мне помогать не нужно.
Я по-французски, чтобы сделать ему приятное, согласилась.
А на следующий год и вправду поступила…
Он был чрезвычайно мил в тот раз в кафе. И вообще мы прелестно смотрелись со стороны. Ласково-снисходительный, чуть ироничный учитель и его ученица, осмелевшая от шампанского, мужского внимания и самостоятельности.
Мы болтали все больше по-французски, и он мне высказал много такого, что по-русски просто не решился бы произнести.
Потом мы с ним пошли в кинотеатр "Художественный" на последний сеанс и смотрели "Пармскую обитель" с Жераром Филиппом в главной роли.
Во время фильма я все время чувствовала его ищущее колено. Но когда я решительно отодвинулась и строго посмотрела на него, он тут же убрал ногу, а заодно и руку, которой постепенно стремился накрыть мою ладонь, лежащую на подлокотнике.
Мне не было жалко ни руки, ни ноги, но я очень увлеклась фильмом, мне безумно нравился Жерар Филипп, и если бы Дмитрий Владимирович сразу смело прижался ко мне ногой и забрал бы мою руку в свою, то я, наверное, среагировала бы иначе и, скорее всего, оставила все как есть, тут же об этом забыла и продолжала смотреть кино. Но то, что делал учитель, выводило меня из себя и отвлекало от фильма/ И слишком напоминало молодость и походы в кино с Алексеем… Где-то он там, бедняга? - со вздохом подумала я и опять сосредоточилась на экране.
После кино он проводил меня до дома и долго не хотел уходить. Мы замерзли, зашли в подъезд и постояли у окна на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Там было так тепло, что его очки запотели, и он долго протирал их своим надушенным платком. Я сразу же вспомнила наши с Татьяной предположения и, вспомнив еще и о часах, спросила, не сломались ли они, ведь он за весь вечер ни разу не достал их из кармана.
- Нет, не сломались, - удивился он моему вопросу и достал часы.
Я протянула руку, и он положил их мне в ладонь. Они были восхитительно тяжеленькие, гладкие и теплые. Какая- то горячая волна пробежала у меня от руки по всему телу.
- Можно открыть? - спросила я.
- Конечно, - снисходительно улыбнулся он.
- А как?
- Нужно нажать на головку завода.
Я нажала. Крышка откинулась, и раздался тихий, мелодичный перезвон…
Я, как шестиклассница, увлеченно играла часами, а он стоял, глядя в замерзшее окно, и глухим голосом рассказывал, что, несмотря на все строжайшие запреты, вопреки здравому смыслу, вопреки всем человеческим законам я понравилась ему сразу, с первого же урока в нашем шестом "Б" классе. Как он ругал себя, запрещал себе смотреть в мою сторону и старался ничем не проявить своего чувства…