* * *
Обо всем, что происходило в тот день, Таллури узнала несколько лет спустя. Сама она тоже кое-что помнила пусть и немного, зато удивительно ярко, если только так можно выразиться о звуках и запахах, так как видела она крайне мало.
Нет, они не были ни больны, ни ранены - они все спали, те, кого успели спасти в грохоте, неразберихе и панике уходящей под воду Тууле, сметаемой ужасным землетрясением. Они спали, как спали в те дни многие гиперборейские дети, не час, не два, не десять - уже много дней, погруженные в Зимний Сон еще в середине осени.
Гиперборейская осень холодна и темна, а идущая ей вослед зима мрачна и беспроглядна, и зимние ветра бьют и бьют в окна жилищ, в каменные стены храмов и башни сторожевых постов, в скалы и прибрежные укрепления. И ломится снег в щели, и, кажется, нет ни конца ни края Великой Зиме! Но дети спят в своих ложах, устроенных специально для долгого Зимнего Сна, когда тела бездвижны, почти бесчувственны, инертны, но сознание крепко и бодро, а разум доступен для обучения и общения.
Их не рискнули "будить", когда спасали: насильственно прерванный Зимний Сон грозит серьезной амнезией. Но погибни их тела, души, живущие легко и свободно в иной реальности, в той реальности бы и остались. А хуже ли, лучше ли им там было - почем знать?
Родители Таллури, не прерывавшие медитативного общения со своими детьми, уже попрощались с ней, ее сестрой и двумя их братьями. Это было печально, бесконечно печально, но не трагично. Прощаться с родителями было совсем не страшно: что они, малолетки, понимали в смерти? Тем более что родители, правда, не вдаваясь в объяснения, обещали детям скорую встречу. Так уходили в те годы многие семейства Гипербореи - прощаясь в Зимнем Сне, чтобы не ранить нежные детские души реалиями распадающегося, гибнущего на глазах Северного мира.
Но этой осенью, должной стать, видимо, последней земной осенью Таллури, все решилось иначе - вмешалась Атлантида. Могущественная Атлантида предложила - и кто дерзнул бы отказать?! - взять детей на воспитание, спасая их земную жизнь и обещая во всем о них позаботиться.
…Сон был зыбок. Рассыпающиеся картины холодной темной Тууле исчезали в вязком прошлом, где растворялись и последние связанные с Гипербореей ощущения и воспоминания: сухой свежий воздух, запах снега, древних трав и меда, грохот скального прибоя и суетливые крики чаек, отзвуки родных голосов. Но уже наплывало новое и неведомое.
Сначала - сквозь пелену чуткого сна - грохот, тревожные крики чужих людей на незнакомом гортанном языке, горячий запах железа и, пыльно-горький, пластика, затем - сухой механический шелест и скрежет, переходящий во все нарастающий гул и вой. И преждевременное, а оттого и досадное, неприятное осознавание собственного тела - непослушного и отяжелевшего.
Таллури внутренне сжалась, "спряталась", "нырнула" обратно - в спасительный сон: "Не хочу этого! Не хочу! Телу - спать, сознанию - в покой и мир созерцания!"
Она проспала бы так до самого Храма Жизни, но рука Судьбы прикрыла глаза солдата, что нес ее в бирюзовую валликсу жрецов, тот не заметил исковерканного порога и, споткнувшись, уронил ее. Эта встряска, толчок, секундный полет куда-то вниз ("Ах, как свободно!") да еще запахи - невероятные, влажные запахи морских ветров Атлантиды, ударившие нет, не в нос, в самое сердце, - и Таллури очнулась от Зимнего Сна. Открыла глаза. И встретила взгляд подхватившего ее офицера. Ей почудилось - море, пойманное в ловушку черных ресниц. Плеснуло в этом взгляде изумление, и Таллури воспользовалась этим изумлением, не давая "закрыться" его сознанию, вызвала на разговор:
"Ясный день, господин!"
"Ты не спишь?"
"Кажется, нет!"
"Здравствуй, детка!"
"Здравствуй, ты кто?" Он не ответил, но почему-то и не ушел от "разговора", хотя мог одернуть: не очень-то прилично лезть без спроса в сознание незнакомого, тем более - старшего. Но она его не боялась. И улыбнулась. Он мог прервать ее, но не прервал. Улыбнулся в ответ - в морской бездне взгляда мелькнули искры.
Больше Таллури ничего не запомнила. Разве что чувство полнейшей безопасности и надежности в его руках. А еще - тихий скрип амуниции, абрис военного шлема на фоне непривычно яркого голубого неба и запах - кожаных ремней, конечно, но и еще, другой, кажется, от его рук - изысканный и терпкий.
"Я запомню тебя, господин, ты спас меня!" - пообещала она.
"И я тебя, маленький зверек, ты забавная".
Никто не заметил их "беседы". Да и длилась она секунды.
* * *
А дальше в Храме Жизни долгие месяцы шла программа пробуждения, реабилитации и адаптации их маленького спасенного сообщества к новым реалиям - жизни в Атлантиде.
Жрецы Храма Жизни, что врачевали их, помогая выйти из Зимнего Сна и привыкнуть к новым обстоятельствам, называли своих подопечных "наши северяне", по именам не обращались. Они были, мягко говоря, довольно сдержанны по отношению к детям, враз лишившимся всего самого дорогого, но все же терпеливы и сердечны, можно сказать - несвойственно сердечны для лекарского сословия, сосредоточенного в обыденной своей деятельности исключительно на терапии сознания и тела.
Прогулки по аллеям храмового парка, купания в соленом бассейне, массаж с пахучими маслами и разогретые камни на спину вдоль позвоночника - нельзя сказать, что лечение было неприятным. А еще - в изобилии фруктов, душистого белого хлеба, маисовых лепешек и сыра!
Через несколько месяцев к жрецам в бирюзовых хитонах присоединились их собратья в синих одеяниях - жрецы-педагоги.
Последние были ласковее и знали детей из группы "Тууле" поименно. Правда, на атлантическом наречии имена северян зазвучали немного искаженно. Им слышалось - слишком кратко, звонко, отрывисто-четко. Так она стала Таллури, хотя в Гиперборее имя звучало "Таэллуурия". Она легко согласилась с новым именем.
Воспитатели оставались неизбывно спокойными и доброжелательными, хотя дети-северяне часто капризничали, малыши много плакали, а некоторые подростки отказывались говорить на новом языке, упорно держась между собой телепатического общения, не требующего вообще никакого языка.
Но через год самые упрямые из упрямых были побеждены лаской и терпением жрецов-педагогов и, гуляя по храмовому комплексу и играя в его садах, выкрикивали игровые команды уже на языке атлантов. Они привыкли и полюбили и этот новый язык, и эти новые игры, и эту почти всегда солнечную ("Солнце! Так часто!") погоду, и ласковый шум океана ("Он кажется теплым, как у нас в Тууле в нагретых купальнях!"), и великолепие вкусных плодов этой щедрой земли.
Позади были ужасы гибнущей родины. Прошло больше года новой жизни, и целый год - без Зимнего Сна. Что ждало впереди? Этим вопросом задавались лишь самые взрослые из них, такие, как старшая сестра Таллури, всегда серьезная и очень ироничная Дэнола. В Тууле ее звали Даэноллаи. Длинновато, право, хоть и певуче, что и говорить. Сестра, в отличие от Таллури, была недовольна своим новым именем. Она вообще многим была недовольна. Может, оттого, что многое помнила? Дэнола часто была печальна и немного раздражена и тогда говорила о непонятном:
"Учеба? Университет? И что дальше? Кому мы здесь нужны?.. - она вздыхала, вглядываясь вдаль, в аквамариновый блеск океана. Потом вдруг оживлялась и, сжимая ладонь Таллури, спрашивала совсем другим, непечальным голосом: - А вдруг мы захотели бы замуж?"
"Замуж?.." - растерянно переспрашивала младшая сестра.
"Ну, да! Что ж тут странного? Впрочем, ты еще маленькая, многого не понимаешь!" - Дэнола с досадой (неужели ее не понимают?) морщилась.
Таллури не понимала. Она взглядывала на Дэнолу исподлобья и сбегала от нее, от ее скучной серьезности, в храмовый сад.
Это был прекраснейший сад, каких она не видывала до сих пор. В его таинственной, густо - зеленой глубине прятались два родника, струящиеся меж влажных блестящих валунов, - холодный (ледяной, до стука зубов!) и горячий, не остывающий никогда, даже в самые ненастные дни. Им нельзя было трогать эту воду, жрецы специально предупреждали! Но Таллури все-таки сунула украдкой палец и в один, и в другой источник. Ну, обожглась немного, подумаешь!
Пусть храмовый комплекс обнесен огромной и ужасно толстой каменной стеной, за которую их выпускают только на ближайший луг за травами и цветами под наблюдением немногословных послушников; пусть сад не настолько велик, чтобы в нем можно было спрятаться; пусть новые уроки (язык, общественные правила, обязательные навыки) занимают все больше времени, зато таких роскошных цветов, таких длинных лиан, таких величественных деревьев в Тууле не было!
И она первая из всех обратила внимание, как много значат в Атлантиде цветы! Например, если надоели уроки, то можно просто подойти к жрецу в бирюзовом, вежливо тронуть его за край ризы и сказать: "Мне так хочется полюбоваться на цветы в этот час дня!" И он отпустит, непременно отпустит!
Но она-то сама уходила в сад вовсе не из-за уроков, а в самом деле из-за цветов! Жрецы не напрасно ей верили. Ведь именно Таллури нашла в самом дальнем углу сада, укромном и тенистом, чудесное и странное растение: единственный, несгибаемо тугой стебель был ровен, как стрела, а жесткие продолговатые листья, повернутые к небу, как ладони в молитве, небывало темны, чуть ли не черны. Таллури привела жреца, и тот ахнул:
"Торнахо! Дитя мое, ты нашла торнахо!"
"Как он цветет?"
"Необыкновенно: раз в год, в полнолуние - и то если случится гроза! Только так! Почему, никто не знает. У него всегда один великолепный багряный бутон, светящийся изнутри, а запах утонченный и терпкий, - жрец подумал и сообщил уже другим, деловитым тоном: - Ароматическое масло из семян торнахо стоит безумных денег!"