Помилуйте, люди добрые!
– А может, припрятано где? – съязвила Чурзина. – Кулаки, а в бедных рядитесь.
– Кулаки? – удивился щеголевато одетый представитель из Эльтона. – А почему не высланы? Разве не понимаете, что весь кулацкий род вывести под корень требуется, чтобы не мешали они трудовому крестьянству светлое будущее строить!
– Да какие они кулаки? – сказал кто-то с задних рядов.
– Это что там за подкулачник голос подает? – вскинулась Чурзина. – Ай забыли Дерябина да кузнеца Фролова? Они тоже за кулака Карпова стояли, а где они сейчас? А? – она даже привстала, выглядывая того, кто посмел вступиться за Карповых. Но люди молчали.
И опять потянулись подводы из хутора, увозившие из родных мест раскулаченные семьи, и среди них были Карповы, лишь Надю не посмела Чурзина тронуть – она жена красноармейца.
Долгие дни и ночи плелся эшелон со ссыльными.
Ваня на листке бумаги записывал станции, через которые тащился поезд. Голодно и холодно Карповым: продуктов и теплых вещей разрешили взять с собой немного. Впрочем, никому в их эшелоне не было легче.
Миновали Саратов, Уфу. Все дальше Волга, все ближе Урал, а за ним – неведомая, далекая, холодная каторжная Сибирь. Неужели везут туда? В Казахстане, где сейчас Миша, говорят, теплее.
На станциях на спецпереселенцев смотрели враждебно и недоверчиво. Ваня понимал, что иначе и быть не может, ведь они для тех людей – враги, раскулаченные. Может и так, наверное, в их эшелоне и в самом деле были настоящие кулаки-мироеды, а они, Карповы, разве враги советской власти? На одной из станций Ване удалось бросить письмо товарищу Сталину в Москву. На каждой остановке ожидал, что снимут их с эшелона, дескать, ошибка вышла, не виноваты вы, но чем дальше плелся поезд, тем надежда становилась меньше – видно, затерялось письмо где-то в круговерти двадцать девятого года. Одно стало ясно – везут их в Казахстан, там, в поселке Компанейский, живет Миша, может быть, разрешат им жить вместе. Но к Мише Ваня с братьями попал лишь после смерти матери.
– Миша, я посоветоваться с тобой хочу.
– Ну? – сонно отозвался брат. – Чего тебе?
– Миша, может, нам с Лешей уехать к Наде, все ж тебе легче будет с Сашей? А я бы там в колхозе работал.
Миша сразу же проснулся.
– Да ты что это, Ванька, придумал? Через всю страну ехать с малым парнишкой?
– Да ведь мне уже четырнадцать, Лешке – десять лет. Доедем!
– Вам плохо у меня? – Миша привстал на месте, всмотрелся в темноту, где лежал на лавке Ваня.
Тот вздохнул. Конечно, не плохо. Брат очень заботится о них, работает, рыбной ловлей занимается, ходит в степь силки на зайцев ставить. Да только видит Ваня, что на висках у брата седина появилась – нелегко ему! И это в двадцать лет! Ему бы погулять, жениться, а тут на голову свалилась семья их трех парнишек-сорванцов. Самый младший, Сашка, пешком под стол ходит – какой с него спрос. А Ваня по хозяйству помогает, Лешка тоже без дела не сидит, однако на четверых заработок все равно только один – Мишин. Конечно, сейчас идет уже тридцать второй год, и то, что случилось с их семьей, названо «перегиб в сельскохозяйственной политике» – Ваня сам об этом читал в газете, да ведь им, Карповым, не легче стало: отец умер, мать умерла, братья даже не знают, где они похоронены.
– Ты чего молчишь? – вновь спросил Миша. – Плохо что ли у меня?
– Да что ты, Миша! – вскинулся Ваня. – Очень хорошо, главное – мы все вместе, да ведь трудно тебе с нами, Миша. Мне на земле сподручнее, а тут все равно на стройку к тебе не берут – мал, дескать. А там у нас дом есть. Да ты не беспокойся! Мы с Лешкой доедем! – успокоил Ваня брата.
– Да как доедешь? Знаешь дорогу?
Ваня усмехнулся в темноте:
– Знаю-ю! У меня все записано, – он достал из кармана бережно сложенный, потертый на сгибах, листок бумаги.