Черной грубой ковки решетка, очаг, в котором можно зажарить быка, кованые щипцы для углей, кованая плетенка для переноски дров, кованая пепельница в форме дубового листа на гнутой треноге. Над камином мраморная доска, а на ней – чугунный черный Мефистофель и белоснежная гипсовая Снегурочка.
Шандор Хорват, пышноусый, с плотным ежиком чуть седеющих волос, стоит у раскрытого окна «Колизея» и смотрит вниз, на молчаливый людской поток. Сотни черных зонтов, блестящих от дождя, венки, цветы…
Рядом с Шандором Хорватом его старший сын Дьюла, высокий, худощавый, в строгом черном костюме. Губы закушены, в глазах невыплаканные слезы. Правая рука беспомощно согнута в локте и поддерживается черной повязкой.
– Н-да!.. Тысяча девятьсот пятьдесят шестой!.. Не зря говорят, что високосный год приносит несчастье. Зимой – сибирские морозы и землетрясение, весной – дунайской потоп, а теперь… А ведь год еще не кончился. Еще листья на деревьях не облетели.
Хорват покосился на сына.
Щеки и подбородок Дьюлы тщательно, как у патера, выскоблены. Волосы отутюжены. Тугой воротничок белой рубашки облегает крепкую красную шею. Голова на плечах держится непринужденно-гордо. Выражение лица вдумчивое, с ясной печатью скромного, давно привычного достоинства.
«Аристократ, да и только», – подумал Хорват и вспомнил годы, когда Дьюла, чумазый неказистый паренек, кочегарил на пароходе. Ох, как давно это было! Все успел перезабыть профессор, поэт. Короткая, память у молодых.
Шандор захлопнул окно.
Дьюла отошел к камину, сел и тупо уставился в неяркий огонь в очаге.
Печальная мелодия, все время звучавшая в приемнике, замерла. Теперь доносится голос радиорепортера – сочный веселый тенор. Он не привык, не умеет вещать о печальном и потому звучит странно, режет слух.
– Тысячи людей стекаются на кладбище Керепеши. Трудящиеся венгерской столицы провожают в последний путь останки безвинно погибших товарищей. У гроба Ласло Райка стоят его близкие и друзья: Юлия Райк с сыном, Имре Надь, Геза Лошонци…
Умолк диктор. И снова траурная мелодия.
– Друзья?.. – Старый Шандор с недоумением посмотрел на сына. – Имре Надь и Лошонци никогда не дружили с Ласло Райком. Чего ж они теперь…
– Сегодня каждый мадьяр – друг и брат Райка. Дьюла взял с каминной доски газету, развернул ее и долго вглядывался в портрет, обведенный траурной рамкой.
– Ах, Ласло, наш дорогой Райк!.. Ровно сто семь лет назад, в этот же день, шестого октября тысяча восемьсот сорок девятого года, в городе Араде австрийские власти казнили тринадцать генералов революционных войск Венгрии. И по стопам жандармов императора Франца Иосифа пошли мы, революционеры-марксисты. Боже мой, боже мой!.. Коммунисты арестовывали коммунистов! Коммунисты допрашивали и пытали коммунистов! Коммунисты судили коммунистов! Коммунист повесил коммуниста! Это пострашнее сибирских морозов, дунайского потопа, землетрясений.
Ласло Райк не первая и не последняя жертва произвола. В мрачные годы один за другим возникали устрашающие, дутые процессы, высосанные из перста указующего. Многих венгерских коммунистов пронзил этот бронзовый перст. Прошли огонь венгерской революции 1919 года, защищали Испанию от фашистов, сидели в концентрационных лагерях Франко и Гитлера, сражались за свободу в рядах Красной Армии, создали Венгерскую Народную Республику, строили социализм… Не думали, не гадали они еще раз попасть в тюрьму, в лагерь. Попали. Расстреляны, удушены, замучены в застенках Ракоши – Герэ – Фаркаша, культивированных личностей, властолюбивой троицы венгерского произвола.