— Вот я и увидела твою кончину, — кривила от злобы государыня губы.
— Государыня, — буркнул Малюта в спину Марии. — Иван Васильевич сердит на тебя.
— Что ему надо? — внезапно прервала смех Мария Темрюковна.
— Не положено бабам казнь зреть. А ты ведь не только смотришь, но еще и народ громким смехом смущаешь. Государя на позор перед всем честным миром выставляешь.
— Передай Ивану, что он мне не указ. Не ему одному тешиться. А теперь пойди прочь, холоп, и не мешай нашему веселью.
Царица вновь зашлась смехом, от которого даже у Малюты Скуратова по спине пробежал холод.
— Государь еще велел передать, — спокойно продолжал Малюта, — что ежели надумаешь его воле прекословить, то он, как в прошлый раз, велит стянуть тебя ремнями по рукам и ногам… и караул к тебе поставит.
Губы царицы гневно дернулись — вспомнила чертовка свое недавнее бесчестие. Метнула злобный взгляд на Малюту и пошла в противоположную сторону, увлекая за собой послушных боярышень.
Еще до казни прошел слух, что большая часть осужденных будет помилована, что будто бы приведут горемышных на площадь только затем, чтобы отпустить с миром. Однако казни продолжались. Никитка-палач успел изрядно взмокнуть, и под лопатками у него неровными пятнами проступал пот. Уже унесли вторую корзину с обрубками человеческих тел, а у помоста, выстроившись по двое, дожидались своей очереди остальные осужденные.
Иван был рассержен и не скрывал этого. Он сошел с коня и пошел вдоль строя колодников. Иван Васильевич возвышался над всеми остальными на целую голову и казался Ильей Муромцем среди повинных ворогов. Вот государь остановился напротив стольника Михаила Гуся. Малюта Скуратов дознался, что этот отрок подкладывал в государевы блюда снадобья, от которых царь должен был неминуемо сгинуть.
Михаил взгляда не прятал и смотрел эдаким гусаком, готовым ущипнуть Ивана Васильевича за нос.
— Смерти моей желал, пес смердящий? — спросил государь.
— Желал, — достойно отвечал отрок.
— Сделай милость, ответь мне перед отходной молитвой, чем же тебе царь не угодил?
— Бесстыжий ты, Иван Васильевич, девок тьму попортил. Не по христианским это обычаям. А еще сестру мою, Оксану, ссильничал и наложницей своей сделал. Потому и хотел с тобой посчитаться.
— Разговорился ты перед смертью, — Федор Басманов что есть силы ткнул отрока копьем в грудь.
— Спасибо, государь, что честь мне такую устроил… подле тебя помираю, — шептал Михаил Гусь, — жаль только, что без отходной молитвы…
Не договорил отрок и бездыханным упал у ног самодержца.
Переступил Иван Васильевич через разбросанные руки и пошел дальше выбирать себе собеседника.
Этот июльский день был особенно долог. Казни протянулись до глубокого вечера. Спектакль, где главным действующим лицом был Никитка-палач, продолжался. Заплечных дел мастер только иногда посматривал на распорядителя — угрюмого Малюту Скуратова, — и вновь вдохновенно начинал исполнять свое дело: рубил отступникам конечности, подкидывал обрубки вверх.
Никитка-палач был на своем месте, и трудно было представить человека, который справлялся бы с этим ремеслом лучше, чем он. Никитка словно забирал силу от убиенных и совсем не ведал усталости. Он будто бы бросил вызов самому июльскому солнцу, которое успело истомить собравшихся, разморило самого государя. Светило само успело устать и с отвращением спряталось за купола церквей. Замаялись даже извозчики, которые, не ведая конца, отвозили изуродованные трупы за Кремлевскую стену к Убогой яме.
Солнце медленно склонялось на закат и теперь выглядело красным, словно и оно успело запачкаться в крови.
Махнул последний раз топором двужильный Никита и справился с работой.