производственные вопросы и ни слова о любви.
Возможно, я себе льстил, но мне показалось, что Кэрол со мной заигрывает. Хотя, о чем это я? Если
бы Джим был порасторопней, то моя внучка могла оказаться ровесницей Кэрол.
– Конечно, помню. Я человек не влюбчивый и отличаюсь завидным постоянством, поэтому помню
всех женщин, посетивших мое сердце. Мне было девять лет, когда в нашем классе появилась Синди, я сразу
прозвал ее Синдирелла. Когда в детстве читал сказку о Золушке, то представлял ее именно такой. Карие
глаза, длинные белые локоны и хрустальный смех. Все мальчишки в классе были влюблены в нее, и я не
стал исключением. Без ложной скромности скажу, что у меня была репутация самого умного ученика в
классе, а у Синди не все гладко было с математикой, и я, заливаясь краской смущения, предложил ей
помощь. Мы стали друзьями. После школы я провожал ее домой; по дороге мы кормили в парке уток; я ей
рассказывал о прочитанных книгах. Мы были абсолютно счастливы, несмотря на то что на ее фоне я
выглядел оборванцем. В то время у меня было два комплекта повседневной одежды и один на случай
праздника, а отец Синди работал с Говардом Эйкеном и Грейс Хоппер над созданием первого в мире
цифрового электронного компьютера! Конечно, я ей был не ровня. Так продолжалось почти два года, пока я
не стал подрабатывать на почте. Теперь мы общались только в школе и в каникулы, если родители не
увозили ее на этот период в Европу. В тринадцать лет она стала дружить с парнем из нашей школы. Он был
на два года старше. Высокий, плечистый и уже имел небольшие усики. Сердце мое было разбито, я страдал
и строил планы, как ее вернуть. Но тут судьба дала анестезию в виде нового чувства. Я влюбился в нашу
новую учительницу по биологии. Ей было около тридцати, модная стрижка и большие грустные глаза. Это
была уже совсем другая любовь! Я скрывал и упивался ею в одиночестве. Мне хватало своих собственных
переживаний, о большем я и не мечтал. Она, конечно, всё понимала и бережно относилась к моим
чувствам. Однажды подарила мне плитку шоколада, которую я хранил несколько лет, пока она не
задеревенела.
Рассказывая об этом, я не сводил глаз с горизонта, который на глазах стремительно затягивало
тучами. Огромный сгусток тьмы тяжело висел над океаном. Кэрол перехватила мой взгляд и тоже
повернулась к морю. Ее милое личико не смогло скрыть разочарования. Она растерянно посмотрела на
оператора, который нажал на паузу, заметив наше беспокойство.
– Думаю, у нас в запасе есть еще полчаса, не больше, но в любую минуту может начаться
шквалистый ветер, – предположил он.
– Наверное, придется на сегодня закончить, – промолвила девушка, поднимаясь из плетеного
кресла. – Мистер Харт, а вы можете дать несколько фотографий тех людей, о которых сегодня
рассказывали? Это стало бы замечательной иллюстрацией к фильму. Я их сегодня отсканирую и уже завтра
верну.
– Да, конечно, – охотно согласился я. – Можно перейти в Чайный домик и там продолжить
интервью.
В этот момент серебряной веной с отходящими в стороны капиллярами горизонт осветила вспышка
молнии, и через пару секунд до нас донеслись отдаленные раскаты грома. Мы тревожно переглянулись.
– Во время грозы я снимать не рекомендую, – озвучил свое мнение оператор, – лишние шумы
заметно испортят качество материала.
– Тогда давайте на сегодня закончим, – согласилась с ним Кэрол.
Налетел первый порыв ветра и попытался отобрать из рук журналистки лист с вопросами. Девушка
быстро убрала его в кейс и повернулась ко мне:
– Что ж, ведите нас в Чайный домик. Там и посмотрим фотографии.
Подгоняемые поднявшимся ветром, мы поднимались к дому. Винчи бежал впереди. Кэрол тщетно
пыталась сдерживать бесцеремонность стихии, растрепавшей ее длинные волосы. Растерянно улыбаясь,
она снова и снова убирала их с лица, второй рукой прижимая к груди кейс.
Первые капли дождя всё же догнали нас. Взволнованные, мы ворвались в убежище. Последним,
чертыхаясь, вбежал раскрасневшийся Марк. Я отошел к окну и, опираясь рукой на оконную раму, пытался
справиться с одышкой. Кэрол, взяв со стола бумажную салфетку, вытирала с лица и рук капли воды. Марк
провалился в кресло и угрюмо уставился на потоки дождя, струящиеся по стеклу. За дверью были слышны
напоминающие пощечины шлепки дождя по каменным плитам дорожки.
Чайный домик располагался в десяти метрах от основного дома и был выполнен в белых тонах с
персиковой отделкой, его украшали панорамные окна с трех сторон. Своим появлением он был обязан,
конечно же, Элизабет. Она была возмущена отсутствием такого важного строения на территории нашего
35
сада. Это стало ее любимым местом для обмена сплетнями в кругу подруг. Домик получился очень светлый
и уютный. Перекрещенный декоративными балками потолок, белые диваны, белая мебель и даже,
несмотря на полное отсутствие слуха, Лиз приобрела белый рояль, для антуража так сказать. Впрочем, я с
удовольствием музицировал в одиночестве, если накатывало вдохновение. Играть на публику не любил.
Я позвонил по внутреннему телефону в дом и попросил Патрика принести фотоальбомы и чай.
За окном потемнело, словно уже наступил вечер. Я дотянулся до включателя, и плафон из
венецианского стекла на бронзовой ножке наполнил комнату оранжевым светом. Через пару минут на
пороге с зонтами в руках появились Патрик и Даниэла. Патрик принес два массивных фотоальбома, а
Даниэла – поднос с чайным сервизом и маффинами. Пока бушевала стихия, мы пили чай, изредка
перебрасываясь парой фраз, если явления природы проявлялись слишком близко к домику. Говорить под
аккомпанемент резких раскатов грома не возникало желания.
Наконец, эпицентр грозы миновал наше убежище. Мы немного расслабились, и я раскрыл
потрепанный, но самый дорогой мне альбом. С удовольствием окунувшись в прошлое, я припомнил, что
последний раз брал его в руки лет семь назад. Тогда мы с Джимом сидели перед камином и вспоминали
Хелен, это была очередная годовщина ее смерти.
– Заботливые руки моей мамы вклеивали первые снимки в этот альбом. Я тогда только родился, -
пальцы сами потянулись разглаживать черно-белый пожелтевший снимок, на котором были изображены
мужчина и женщина лет тридцати пяти на вид и трое детей разных возрастов. В мужчине прослеживалось
фамильное сходство со мной. Копна темных волос, густые нависшие над глазами брови, маленькие
прищуренные глаза и очень крупный нос. Женщина с тревожным взглядом круглых глаз, курносым носиком
и аккуратно уложенными русыми волосам держала на руках двухлетнего малыша. Рядом с ней, держась за
руку, была девочка лет восьми. Такая же курносая и большеглазая, как мама. Женщина с детьми сидели на
стульях, а мужчина и подросток лет пятнадцати стояли за их спинами. Мальчик был похож на отца, но с
большими, чуть насмешливыми глазами. – Это дед, бабушка, мама, малыш Курт и Джим, старший брат
мамы. Он утонул в семнадцать лет. На спор с мальчишками прыгнул с моста в Чарльз. Ударился об воду и от
болевого шока потерял сознание. Мама была очень дружна со старшим братом и часто рассказывала о нем.
Мне он запомнился смелым и веселым парнем, поэтому я дал его имя своему сыну. Еще одна фотография
деда. Твидовый пиджак, кепка и трубка в руке для солидности. Дед никогда не курил.
Гроза удалялась в сторону Сентервилла. Потоки воды, словно серый занавес, скрывали от нас пейзаж
за стеклом. Марк, получив сигнал от Кэрол, тихо расчехлил камеру и продолжил съемку.
– Внешне вы очень похожи на своего деда, – подметила журналистка.
– Это точно. Я его однажды спросил, почему у него такой большой нос? Он ответил, что нос – это
украшение лица. А чем украшение больше по размеру, тем оно дороже!
– Он был оптимист! – улыбнулась Кэрол. – Кстати, на мой взгляд, на волка он не очень похож.
– Снимок не может передать повадки, манеры человека, его душу. Это как фасад здания. Он может
быть покосившийся, с облезлой штукатуркой, откроешь старую скрипучую дверь, войдешь внутрь, а там
светло и уютно, даже уходить не хочется. Дед рос в пуританской семье, всё в себе держал, считал
неприличным выплескивать страсти наружу, оттого и умер рано. Надорвал свое переполненное эмоциями
сердце.
Рядом с описанной мной фотографией были и другие с теми же лицами, но уже чуть повзрослевшие.
Часть снимков забрал на память Курт. Я перевернул страницу. В центре листа располагался снимок моей
восемнадцатилетней мамы. Она была в том самом ее любимом платье. Жаль, черно-белое фото не могло
передать его канареечный цвет. Большие круглые темные глаза, маленький курносый носик и живущая в
уголках губ насмешка.
Справа находилась фотография отца, ему на ней было чуть за тридцать. Фотовспышка отражалась в
его зрачках. Одетый по моде двадцатых в светлую рубашку, галстук и костюм-тройку. Поднятые к центру лба
брови и томный взгляд создавали образ этакого Казановы, тоскующего по любви. Странно было видеть его
таким. В моей памяти отец остался напрочь лишенным слащавого пижонства, напротив, выглядел
мужественно и даже несколько простовато.