– Тихо, лошадь! – оборвал ее Зиганшин, но опомнился и предложил не опускаться до взаимных оскорблений.
Жена замолчала, высокомерно глядя на него, видимо давая понять, что, кроме оскорблений, ей сказать нечего.
Мстислав Юрьевич растерялся. Он очень любил сестру, но не мог не сочувствовать этой женщине. Узнать, что твой муж, родной человек, много лет обманывает тебя и имеет детей на стороне, это страшный удар. Как можно простить такое предательство?
Зиганшин вспомнил свой горький любовный опыт и подумал, что можно. Когда любишь, прощаешь все, верней, не так. Не прощаешь, а делаешь вид, будто это не предательство вовсе, заштукатуриваешь его, как дыру в стене, всякими оправданиями и банальностями, типа "там у него только секс". Но со временем штукатурка осыпается…
– Послушайте, – сказал он как мог мягче, – я понимаю, что пришел к вам в дом не как добрый гость. Но было то, что было, и остались дети, судьбу которых надо теперь решить, вот и все.
– Я не просил ее рожать этих детей, – вдруг огрызнулся Сашенька, – и вообще еще неизвестно, от меня ли они! Да, признаюсь, я не святой, мы пару раз переспали, но и все!
Мстислав Юрьевич вздохнул:
– Может быть, я вас удивлю, Александр, но существуют методы контроля. Если я не хочу детей от своей женщины, то не допускаю, чтобы у нее появился повод со мной спорить. Но сейчас об этом поздно говорить, дети родились, хотели вы этого или нет.
– Значит, так, – жена хлопнула ладонью по столу, как, вероятно, делала у себя на работе, – то, что ваша сестра путалась с женатыми мужчинами и рожала детей неизвестно от кого, это сугубо личные трудности вашей сестры и ее детей, которым не повезло родиться у гулящей матери. Нас вмешивать в свою ситуацию вы не будете.
– Установить отцовство не такая сложная процедура по нынешним временам.
– Вы замучаетесь с нами судиться! И просто ради экономии вашего времени замечу, что все экспертизы окажутся отрицательными.
Мстислав Юрьевич спустился по роскошной лестнице, немного постоял в чистом и уютном холле, скользнул взглядом по корешкам книг. Встреча прошла довольно спокойно, без истерик и других эксцессов, но уходил он с чувством чего-то невообразимо мерзкого. И самым плохим было то, что он предал память сестры, явившись к этим людям с протянутой рукой. Стал чего-то выпрашивать, словно нищий, а ведь Наташа никогда ничего не просила. Эта лошадь, наверное, напугалась и сейчас пробивает все свои контакты, чтобы гарантировать отрицательный тест ДНК, но он не станет унижать память о Наташе отвратительным судебным процессом о признании отцовства. Важно, что папаша не хочет знать своих детей, и это никаким судом не исправишь.
Чтобы привести мысли в порядок, Зиганшин сел за пластиковый столик уличного кафе, расположенный прямо на тротуаре шумной и пыльной улицы, заказал чашку кофе и, скользя взглядом по проходящим мимо людям, стал думать, что делать дальше.
С папашей дохлый номер, это ясно. Допустим, тетя с лошадиной мордой не всесильна и экспертизу отцовства проведут как надо, но никто не заставит Сашеньку взять детей себе, если он того не хочет. Максимум, что удастся с него отжать, – это алименты с официальной зарплаты врача. Слишком ничтожный куш. Все узнают, что Сашенька неверный муж и плохой человек, но Наташа тоже будет опозорена, поэтому вопрос с исковым заявлением закрыт. Пусть супруги живут как хотят. Пока.
Сейчас первостепенная задача – устроить судьбу племянников. Мать не согласится снова взять их к себе, когда вернется с Корфу, об этом можно даже не мечтать. Со стороны Наташиной матери тоже не нашлось желающих позаботиться о детях. Начкрим известил всех живых родственников с той стороны, и на похороны явились какие-то мрачные личности и одна блеклая женщина в длинной юбке и платочке, беспрерывно крестившаяся, как автомат. Но никто из них не подошел к детям и не поинтересовался у Зиганшина дальнейшими планами на их счет. Выпив водки, они довольно быстро исчезли с поминок, не оставив своих координат, стало быть, на детей им плевать с высокой колокольни.
Остается что? Детский дом или приемная семья. Нужно позвонить могучей Наташке, которая заведует у них делами несовершеннолетних, через нее выйти на службу опеки, чтобы там определили племянников в нормальный детский дом. Желательно семейный. А вдруг повезет и удастся определить девочку в пансион государственных воспитанниц? Там превосходное образование и открываются неплохие перспективы для карьеры. Юра еще мал для кадетского корпуса, но пока можно устроить его в хороший интернат.
Он не бросит племянников, станет их навещать, забирать на выходные и отпуск проводить с ними.
Будет покупать им все необходимое, откроет счет в банке на их имя, постарается улучшить жилищные условия, словом, всемерно позаботится о судьбе ребят.
Но нельзя же требовать от него, состоявшегося мужика, с карьерой, кое-каким бизнесом, пусть незаконным, но в данном случае это неважно, с определенным образом жизни, с Элиной, в конце концов, чтобы он все бросил и занялся воспитанием племянников! Это просто несправедливо, мать, свободная женщина, не имеющая вообще никаких забот, не взялась, а он почему-то должен! Ее совесть не мучает, а его почему-то загрызет!
В конце концов, разве будет племянникам хорошо с человеком, который в принципе не может терпеть детей и пяти минут не выдерживает в обществе малышей?
Мстислав Юрьевич одним глотком осушил чашку и пожалел, что за всю жизнь не сделал привычки пить и курить. Подобные решения надо принимать под стопку коньяка и сигарету.
Ладно, пусть пьянствовать он так и не научился, зато хорошо умеет брать себя в руки и делать как надо, пусть это иногда и кажется со стороны ужасным.
Он достал телефон. Номера детской инспекторши у Зиганшина не было, пришлось звонить влюбленному в нее Шаларю, чтобы прислал эсэмэской.
Любовь, видимо, пересилила у Васи страх перед начальством, потому что он спросил, зачем Мстиславу Юрьевичу понадобился телефон, и, услышав, что надо с племянниками определяться, сказал: "Ааа". Наверное, произнес он это "ааа" сочувственным тоном, но начкриму померещилось презрение.
Прилетела эсэмэска, и Зиганшин набрал номер.
Вместо гудков он услышал какую-то веселую песенку.
– Да блин! – выругался Мстислав Юрьевич вслух, отсоединился и пошел к машине.
Я уже хотел поставить точку в своих записках, но вдруг сообразил, что, охваченный несвойственным мне, в общем, центропупизмом, не объяснил, кто я и что произошло со всеми нами.
Потеряв чувство времени, я совсем забыл, что прошла уже целая четверть века с тех пор, как мое имя полоскали во всех средствах массовой информации, и большинство людей сейчас не имеет обо мне никакого представления. Все тлен, куда деваться…
Меня зовут Георгий Петрович Шелест, и скорее всего, человек, которому попадет в руки эта тетрадка, только пожмет плечами, а не воскликнет изумленно: "Что, неужели тот самый?" – как представлялось мне в моей гордыне.
До знакомства с Верой я работал врачом-ординатором в психиатрической больнице, учился в заочной аспирантуре на базирующейся у нас кафедре, подавал большие надежды и был счастлив.
Работа мне нравилась, коллеги уважали меня (так мне, во всяком случае, казалось), и за свое будущее я был спокоен. Время шло тогда трудное, безденежное, многие доктора разбегались, не выдерживая полугодовых перебоев с зарплатой, а мы с ребятами подшабашивали кто где мог и думали: если выдержим сейчас, то потом, когда все наладится, получим не только лучшие перспективы карьерного роста, но и нехилое самоуважение, что не сбежали с тонущего корабля.
Вдруг у меня открылся и быстро расцвел талант психотерапевта, появилась частная клиентура, и я, к собственному изумлению, перестал нуждаться в деньгах.
Все как-то спорилось: и лечебная работа, и диссертация, и частная практика, я был счастлив, а знакомство с Верой вовсе окрылило меня.
Через три дня после знакомства мы решили пожениться, и я стал откладывать деньги на свадьбу. Вера хотела скромное торжество для нас двоих, но чтобы все было красиво, с платьем и свадебным путешествием. И нужно было еще подкопить, чтобы снять комнату на первое время, потому что ни моя мать, ни Верина мачеха не желали нас пускать к себе в качестве мужа и жены.
Что ж, мы решили быстренько закончить наши диссертации (Вера тоже училась в аспирантуре, только в очной и в химико-фармацевтическом институте) и уехать в другой город, где бы нам дали служебное жилье. Я бы работал, Вера рожала детей…
Нам в голову не приходило, что наши мечты о большой семье могут не сбыться.
Мать Веры умерла очень рано, и отец быстро женился вновь. Новая супруга подарила ему сына Васеньку, когда Вере исполнилось три года, но отец, физик с мировым именем, сделал так, что девочка не чувствовала себя заброшенной и на вторых ролях.
Видимо, папа был хороший и честный мужик, который, как все мы, судил о людях по себе и считал новую жену порядочной и заботливой теткой, поскольку не оставил никаких распоряжений насчет наследства. А может быть, просто забыл, что смертен, как большинство из нас.
Он разбился на машине за несколько лет до нашего с Верой знакомства, и с тех пор она жила с единокровным братом и мачехой, кисло-сладкой стервой с елейными манерами.
Брата она любила, но порой он сильно пугал ее своими рассуждениями без начала без конца. Все подростки не сахар, и манеры у них бывают просто чудовищными, но время шло, Васе исполнилось восемнадцать, а приступы гневливости остались, и привычка вдруг отключаться от собеседника и невозможность сосредоточиться тоже.