Когда она вошла, окруженная старейшинами, она почувствовала на себе сотни пылающих сглаз. Говор сразу утих, воцарилось торжественное молчание, безмолвная тишина, прерываемая лишь шипением фитилей горящих на углах лампад, едва рассеивавших царивший полумрак.
– Мария Магдалина, – пронзил ее вдруг дрожащий от волнения голос Максимина, – ты видела Христа, расскажи, каков он был.
– Христос, – затрепетали у нее губы, – учитель мой, был хорош, как никто из людей, которых я видела; глаза его – звезды, волосы, падающие на плечи, – лучи солнца; уста его – невыразимо сладостны; нежные руки белы, как лилии; плащ его – крылья ангела, а тело… ах, тело!..
– Я не спрашиваю, каков был вид его, а каков был дух его, – строго прервал ее Максимин.
– Пусть говорит как хочет, – раздались из толпы голоса протеста.
Мария молчала, широко открытые глаза ее как будто потухли; лицо стало безжизненным; неподвижная голова, обрамленная тяжелыми косами, сияла, как золотая чаша со святыми дарами.
– Ты была грешна, и много, – исповедуйся, сколь много грешна была ты, – обратился к ней старший диакон, чтоб изменить тему.
Мария затрепетала.
– О! Тяжело, но сладостно было ярмо грехов моих, – начала она после некоторого молчания, сначала как будто про себя, тихо, словно сквозь сон, – переплеталось оно с моими годами, сперва поцелуями легло мне на уста, потом на шею, потом на грудь, бедра, потом на все мое тело. Пламенным его перевяслом вязала я мужей, как снопы, и возлежала вместе, а много их было – не сосчитать… Каждый из них имел свой особый оттенок услады, но конец всегда один – крови кипение, безумие и сладость бессилия…
Дрожь пробежала по ее телу, судорожно подернулись уста, она вся загорелась, загорелась зараженная ее трепетом толпа.
– И господь вывел тебя из этой бездны, – проговорил среди безмолвной тишины настоятель.
– О сладостная бездна, готовы сердца наши славить ее! Простри всеобъемлющие руки свои, обними нас, чтоб во сне, что с блаженством граничит, любили мы нежно друг друга, пока не растают дни наши в безбрежности сумрачной смерти… Пускай, как вино, кровь из сердца струится пред господа ликом; тот счастлив, кто им напоится! Как голос господень из камня огонь высекает, как, гласу покорны его, пустыни рождают, – так, голосу женщины этой внимая, я чувствую пламень в груди моей, воскресают иссохшие соки мои… Эгей! Возрадуйтесь, души!.. – неожиданным гимном разразился Флегонт.
– Эгей! – затряслась от возгласов вся палата.
У Марии стали вздрагивать ноздри, грудь высоко поднялась, жгучим румянцем выступила на лице забурлившая в жилах кровь.
– Братья, сестры, – прослезился между тем от волнения Урбан и стал говорить в беспорядке: – Вот перед вами – перед вами та… которая… Христова дева… видите… – повторял он, всхлипывая.
Ему в ответ раздались истерические рыдания. Мария почувствовала на глазах слезы.
– Не плачьте, взгляните на раны Христовы, – заглушая общий шум, прогремел зычный, прерывающийся голос Филона.
– Подними руки, – обратился к ней настоятель.
И вверху показались две белые, как просфоры, ее руки с красными пятнами, точно с лепестками пламенной розы, посредине.
– Гвозди муки его были вот здесь, – указывал среди гробовой тишины Максимин.
– Покажи ступни свои, Мария.
Мария подняла подол платья немного выше щиколоток.
– Вот так были пригвождены ко кресту ноги его.
– Повернись!
Два диакона распахнули надрезанное платье, обнажая ее ногу до бедра и выше, до груди.
– Вот здесь прободали его копьем, дабы увериться, что он умер… вот отсюда брызнула святая его кровь.
– Кровь, святая кровь… – повторили почти нараспев согласным хором диаконы.
– Святая кровь… кровь… – простонала в экстазе толпа всей массой, подвигаясь вплотную к Марии.
– Целуйте эти святые знаменья, – склонился первым настоятель, за ним старейшины, а потом заползали по ногам, по рукам, по бедрам, по груди, по всему телу воспламененные уста – нежные, женские, ласкающие поцелуи, мощные, ненасытные губы мужчин, молодые, гладкие, мягко-пушистые, жгучие и немощные, старческие, колючие, как щетина.
Мария стала дрожать всем телом, извиваться, трястись, как в лихорадке, зашаталась вдруг и упала на землю.
Тело ее металось в судорогах, пена выступила на губах, и дикий шепот, обрывки слов, глубокие, порывистые вздохи, мучительные стоны стали вылетать из ее широко раскрытой гортани.
– Духом вещает, духом вещает, внемлите таинству, – лихорадочно зашумела толпа и застыла в ожидании.
Обрывки слов, выхваченных из разных языков, бессвязный лепет сплетались в какое-то мистическое вещание, из которого каждый слушатель вылавливал свой смысл, в котором находил свои тайны, отгадывал вещаемое ему на его языке пророчество.
Вдруг в углу зала прорезал воздух пронзительный истерический крик. Молодая женщина, Аквила, упала на пол, свернулась в клубок и стала кататься по полу. Обезумевшие руки ее стали рвать на теле одежду, из уст вырывались нашептываемые дьяволом непристойные возгласы.
– Кирие элейсон! Христе, элейсон! – запели хором диаконы среди общего смятения, нервных рыданий, фанатического экстаза, доведенного до крайней степени экзальтации всей общины.
– Кирие элейсон! Христе, элейсон! – гремели подхваченные общим хором торжественные слова.
Среди общей экзальтации подняли окоченевшее в судорогах тело Марии и отнесли в келью.
Когда уже успокоилась Аквила и заснула, повинуясь заклинаниям, Максимин, обессиленный, обливающийся каплями пота, опустился на колени и велел читать "Ave Maria", а потом "Отче наш".
Гасли уже лампады, а утомленная толпа верующих все еще шептала, точно во сне, молитву Иисусову.
Наконец настоятель встал.
– Идите с миром, – сказал он, – теперь только чувствую, что начинаете воистину познавать господа.
И он не ошибался. В сердцах верующих снова возгорелся энтузиазм, и благодаря появлению Марии, можно сказать, стал распространяться пожар, не поддающийся никаким сомнениям веры, и обитель стала вскоре ареной неземных восторгов, пламенных, экстатических порывов, мистических видений.
Всеобщая экзальтация достигла апогея, когда у Марии открылись раны.
Когда она в первый раз вошла, истекая кровью, с кровоточащими ранами, по приказанию старейшин вошла в толпу и, как бы крестя всех сызнова, стала отряхать с рук огненно-жгучие капли крови на склоненные головы, все, точно скошенные бурей, бросились на колени и почти потеряли сознание Толпа целовала ее ноги, а она целовала свои руки, шепча слова любви, которые вызывали всеобщее душевное рыдание. Рыдали сердобольные женщины, всхлипывали мужчины, черствые, закаленные в морских бурях рыбаки плакали от умиления.
Когда же Мария падала без чувств и из уст ее начинали вылетать слова любви: "Учитель, Христе, возлюбленный, любимый, господин мой, приди, мой!", когда речь ее превращалась в один жалобный стон любовной тоски, – экстаз толпы доходил до безумия. По очереди, как лунатики, подходили они с трепетом благоговейного ужаса, точно совершая что-то, превосходящее человеческое понимание, обмакивали, точно в кропильницу, в открытую рану на ее боку пальцы и, крестясь этой кровью, чувствовали внутри себя и над собой как бы потрясающий гром близости бога, и мистическое содрогание подымало волосы на их головах.
Община крепла духом, но живой источник ее таинственных переживаний и ощущений – сама Мария среди этих радений стала мало-помалу терять силы. Она почувствовала вскоре, что чистый ключ ее духовного порыва к возлюбленному учителю как будто иссякает и заболачивается мутью низменного чувственного начала.
В душе ее начали как бы снова вырастать чудовищные головы, отсеченные у ее прежних грехов. Нечистые мысли все чаще стали преследовать ее по ночам, разнуздывались укрощенные инстинкты, вырывался крик крови, все громче и громче раздавался из тайников тела могучий голос страстной тоски.
Разум ее минутами затухал, минутами опять разгорался, с остротой ясновидения замечая все, и вновь погружался еще глубже в вязкую трясину безумия. Она начала становиться строптивой, невменяемой, раздраженной и дикой.
Она отказывала в послушании старейшинам, запиралась в своей келье, и нередко вся община тщетно ожидала ее; невзирая на все настояния, Мария не желала являться верующим.
Однажды ее все-таки вывели насильно, и тогда точно все дьяволы вдруг вселились в нее.
Став перед собравшимися, она громко захохотала истерическим смехом, так что у всех по спине пробежал мороз.
И как только Максимин что-то сказал, раздался вдруг ее высокий голос, и полилась фривольная, изящная греческая песенка Тимона. Мария начала колыхаться в такт ее свои телом, точно танцуя, и быстро расплетать свои косы. Распущенные, вьющиеся ее локоны обвились, точно огненные змеи, вокруг головы и шеи, разлились золотым потоком по спине.
Возмущенный Максимин ударил посохом в пол и стал всенародно громить ее.
Лицо Марии побледнело на один тон, потом еще на один и, наконец, стало бело, как бумага. Страшная, как привидение, с развевающимися волосами, вызывающе повернувшись к настоятелю, с изменившимися до неузнаваемости, ставшими фиолетовыми глазами, она разразилась вдруг пронзительным криком.