– Пусть для других я и не апостол, но для вас – да, ибо вы печать моего апостольства перед господом… Такова моя защита против тех, кто судит меня, – проговорил он вызывающе. – Сей рукою, – продолжал он громовым голосом, поднимая кверху трясущиеся от волнения руки, – обрызганной кровью святого Стефана, имею я право судить мир и людей и ангелов. Я преследовал Христовы общины, отдавал верующих в судилища и темницы, притеснял их – я грешил… А ты, ты, – обернулся он, бледный, как папирус, с пылающими глазами к Марии, – ты не грешила? И все же вернулась ты к сердцу Христову и к царствию его, как и я, и тою же силою любви, что все открывает, всему верит, на все надеется, все терпит и никогда не прекращается, ибо она – любовь…
Он оборвал, несколько раз пробежал по комнате какими-то кривыми, как будто мечущимися шагами и среди всеобщей тишины, остановившись снова перед Марией, строго проговорил:
– Почему убежала ты от дела господня в пустыню?
– Я хотела в одиночестве встретиться с возлюбленным моим, – дрожащим голосом проговорила Мария.
– И он являлся тебе во плоти?
– Нет!.. Только тенью, – с тоской прошептала она.
– А откуда у тебя эти раны?
– От тяжести креста, которым он ложился на меня…
– Должно быть, нападали на тебя бесы, соблазняющие одиноких на ненужные, срамные деяния ночи.
– Да… – прошептала она.
Павел задумался, потряс головой и проговорил мрачно:
– Страшно оно, это ядовитое жало похоти, всосавшееся от рождения в кровь нашу. Тяжелы эти муки телесные… Ты, наверно, много страдала от жара плоти, потому не виню тебя в том, что ты поддалась, ибо знаю, что закон – от духа, мы же, плотские, проданы греху. Я люблю закон божий, живущий в душе человека, но вижу другой закон в членах моих, непокорный закону разума моего, который принуждает меня закону греха. И когда не то творю, что желаю, а то, что ненавижу, то не я уж творю, а грех, что живет во мне. Жалок человек, – прибавил он и вздохнул… Снова прошел взад и вперед по комнате. – И другие – тоже слуги Христовы, – начал он снова, – но больше их – я, часто пребывающий в пути, в опасностях на воде, в опасности от злодеев, от своего народа и от язычников, в опасности в городе, в пустыне, на море, между ложных братьев… в труде и в усталости, в бессонных ночах, нередко в голоде и жажде, в постах, в холоде и в наготе… Кроме того – что от другой причины исходит – это каждодневные обращения ко мне и заботы обо всех общинах. Кто болеет, а я не болею… И потому, если я должен хвалиться слабостями моими, буду хвалиться… Бог и отец господа нашего Иисуса Христа, благословенный во веки веков, знает, что я не лгу… Но самим собой не буду хвалиться, а только рвением своим. Ибо дан мне стимул телесный, ангел-дьявол, бьющий меня по лицу, дабы не превозносился я выше меры. И вот стал я глупцом, хвастая, но вы меня к тому принудили, чтоб я мог показать, что не ниже я, чем те великие апостолы, хоть я ничто – суета и прах!
Он остановился пред Марией.
– Сколько тебе лет? – спросил он вдруг.
– Двадцать восемь!..
Он внимательно посмотрел на нее.
– Выглядишь ты моложе и хороша собой. Не люблю я молодых диаконисе и вдов в общинах, ибо нередко они возмущаются плотию противу Христа, идут за дьяволом, ища в братиях плоти. Лучше пусть открыто замуж идут и детей явно рожают… А так они ничего не делают, научаются ходить из дома в дом, болтливы становятся, ненужными делами занимаются, говорят, что не пристало… Но тебе разрешаю… Не только диакониссой назначаю тебя – будешь иметь голос в соборах, ежели пожелаешь от таинства духа говорить и пророчествовать… Поедешь с Филоном в Марсилию… Это важная община, она распадается… Легенды, сомнения, бесконечные суждения, которые больше приносят споров и пререканий, чем возвышают дух, множатся там, как сорная трава… Сам не могу, должен идти в Антиохию соединиться с Варнавой. В Марсилию поедешь. Под начало настоятеля Максимина и старших диаконов отдаю тебя, чтоб обратили тебя в очаг, питающий пламень и веру.
– Господин, – стала бормотать Мария, когда он замолчал на минуту, – отпусти меня… Не людям принадлежу я – я вся его, господа, учителя моего, – умоляла она его бессвязным, надрывающимся голосом, вся в слезах.
– Я сказал раз, – гневно нахмурился Павел. – Проводите ее к женщинам, – бросил он деспотически, – пусть оденут ее достойно, как подобает, и приготовят к путешествию.
По данному знаку Симон и Тимофей взяли ее под руки и провели в альков, где ее ожидали с большим любопытством и в то же время сильно обеспокоенные ее пресловутой красотой апостольские сестры.
Глава четырнадцатая
Христианская община в Марсилии не принадлежала к числу очень многолюдных, но ввиду приморского положения города, который быстро рос и привлекал к себе пришельцев из разных стран, имела очень важное значение.
Основанная по инициативе Павла, эта община не встречала никаких препятствий, так как жена Корнелия, начальника римского гарнизона, благочестивая и влиятельная Клавдия, увлеченная обаянием нового учения, окружала ее своей заботой, и благодаря ее содействию было разрешено построить за городом нечто вроде монастыря, с кельями для старейшин и просторной палатой для общественных богослужений. Община эта, однако, доставляла больше всего хлопот ввиду разношерстности входивших в ее состав элементов. Сюда принадлежали туземцы – галлы, греки, евреи, рабы-славяне, кучка римских плебеев, германцы – и каждый из них вносил сюда свои суеверия, остатки прежних языческих верований, свое понимание новой веры.
К тому же старавшийся ввести хоть какой-нибудь порядок настоятель Максимин, человек, склонный к мудрствованию, прибег к наименее подходящему приему – он пытался установить единство веры при помощи логических доводов, и эта система разрушала простой непосредственный энтузиазм, создавая благоприятную почву для всевозможных ересей. Слушатели, продолжая про себя сучить нить брошенных мыслей, доходили до крайних, нередко греховных, заключений.
Толкуя по-своему изречение "Если соблазняет тебя око – вырви его", некоторые стали оскоплять себя; другие пытались общность участия в благах общины распространять на все, – и тщетно желая предупредить как разнузданность, так и крайний аскетизм, Павел слал суровые наказы:
"Во избежание блуда, пусть каждый имеет свою жену, и каждая пусть имеет своего мужа. Кто не в силах воздержаться, пусть вступает в брак, это лучше, чем распалять в себе страсти", – тщетно писал он.
В общине все время царил хаос.
К тому же горячие проповеди Максимина, который то не в меру громил, угрожая муками ада, то, впадая в крайность, возвещал беспредельность милосердия божия, вселяли в некоторых убеждение, что все будет прощено, других повергали в бездну отчаяния, может ли быть человек вообще спасен, и как верующие, так и отчаявшиеся, хотя и руководимые разными побуждениями, грешили в равной мере.
При этом в общине не было никого, кто бы был способен огнем своим увлечь все сердца к богу. Неуклюжие, заикающиеся, слезливые и стонущие призывы диакона Урбана, производившие вначале впечатление, совершенно перестали действовать.
Грек Флегонт в атмосфере раздоров, дрязг и духовной черствости утратил свой дар импровизации величественных гимнов и вдохновенных молитв.
Максимин, видя, как община дает трещины, распадается, посылал гонцов к апостолу, чтоб тот пришел поддержать все своей мощной рукой, и проницательный Павел решил послать туда Марию.
Весть о прибытии Марии, женщины, которая ходила с Христом при его жизни, слушала его проповеди, видела его муки, видела его после смерти и носит, как знак любви к ней господа, стигмы его ран, произвела потрясающее впечатление.
Приказ апостола, чтобы сделать ее очагом, питающим веру и религиозный пламень, стал предметом длительных совещаний, споров и соответственных приготовлений.
Мария была тайно привезена в монастырь и помещена в отдельной келье, чтоб никто, кроме старейшин, не видел ее раньше, времени. По целым дням просиживали у нее диаконы и Максимин, поучая ее, что она должна делать, как отвечать, как вести себя, когда она явится перед толпой.
И беспокоились: эта удивительной красоты женщина, казалось, слушала с напряженным вниманием и не слышала, – глаза ее как будто смотрели все время куда-то вдаль, иногда она окидывала всех недружелюбным, как будто испуганным взглядом, и страдальческая, почти угрюмая улыбка искривляла ее маленькие губы.
На вопросы она не отвечала ничего или отвечала односложно – "да" и "нет", наугад, впадая часто в разительные противоречия.
Минутами вдруг на нее нападали припадки нервного плача, моменты столь сильного раздражения, что все в испуге оставляли ее келью. Диаконы подглядывали, что она делает, и убедились, что ничего; видели только, что она изумительно прекрасна – она действительно была в это время прекраснее, чем когда-либо. Во время продолжительного морского путешествия цвет ее бледно-розовой кожи стал как будто свежее: она немного пополнела; ее формы, точно остановившиеся в развитии во время пребывания в пустыне, расцвели вдруг соответственно годам, и неотразимая красота ее достигла зенита своего обаяния. Перед самым прибытием к берегу прекратилось истечение крови, и раны были уже сухи, но еще очень воспалены.
Чтоб дать народу возможность узнать ее, с некоторым беспокойством, как пройдет ее первое появление, решились наконец собрать под вечер всю общину.
Сошлись все. В обширной палате яблоку негде было упасть. Мария, одетая в черное шелковое, открывающее ее руки и разрезанное на левом боку одеяние, босая, чтоб видны были ступни ее ног, выйдя из кельи, услышала глухой, напоминающий волнующееся море, бурлящий говор.