Во время ужина ученики смущенно и с видимым раскаянием смотрели на учителя, но он как будто забыл обо всем. Тихой кротостью сияло лицо его, из глаз струился мягкий, спокойный, лучистый свет.
Он расспрашивал о здоровье Лазаря, расхваливал вкусные лепешки, испеченные Марфой, а встречаясь с мечтательными, лучистыми глазами Марии, приветливо улыбался, и от этой улыбки в голове ее возникало смятение и, как воск, таяло чуть живое сердце.
В этом уютном уголке, окруженный любовью благочестивой семьи, учитель и апостолы находили отдых от городского шума, суеты и зноя и от душевных волнении.
Но и сюда вскоре прокралась тревога.
Однажды поздно вечером, уже после ужина, когда все разошлись на покой, Дебора сообщила Марии, что какой-то человек, по-видимому, из знатных, хочет непременно ее видеть, и хотя она уверяла его, что госпожа ее никого не принимает, – он не уходит и ждет за воротами.
Мария, забеспокоившись, вышла. Из тени кипарисов вышел закутанный в плащ статный мужчина. Это был Никодим. Узнав его, Мария отпрянула, и хотела было скрыться за воротами, но Никодим насильно удержал ее и таинственно проговорил:
– Если, как говорят, ты действительно любишь рабби, то заклинаю тебя воспоминаниями о ночах, проведенных нами вместе, своим саном князя Иудеи, вызови учителя, чтоб я мог поговорить с ним с глазу на глаз.
– Учитель уже спит, – ответила она, не зная, что ей делать.
– Разбуди его. Дело, с которым я являюсь, очень важно и не терпит отлагательства.
И видя, что Мария колеблется и смотрит на него недоверчиво, он проговорил с достоинством:
– Мария, ты, может быть, не знаешь, как я заступался за тебя, когда в Совете зашла речь о том, что ты должна быть побита камнями, как теперь я один против всех защищаю в Синедрионе учителя, который спас тебя. Ты знаешь меня и знаешь, что я не лгу.
– Что говоришь ты? – прошептала в испуге Мария. – Подожди здесь, – проговорила она взволнованным голосом и побежала по направлению к горнице, где спал Иисус.
Дверь была приоткрыта… Догорающим огоньком вспыхивала лампада, в углу виднелись очертания скрытого в тени ложа. Она остановилась на пороге, и вдруг все в ней закружилось, ей стало страшно и странно, что она должна войти – поздно ночью и одна – к нему. Сердце ее стало порывисто биться, а в груди затрепетало скорбное, мучительное и в то же время сладостное волнение. С лицом, то слегка загорающимся, то смертельно бледнеющим, она подошла осторожно, на цыпочках и наклонилась с замершим сердцем и застывшим дыханием, без сил.
В тусклом свете белело только спящее прекрасное лицо, о чем-то необычном грезила выступающая изпромеж волнистых кудрей голова.
Недвижимая, точно очарованная, она вглядывалась широко открытыми глазами в божественные черты его лица. В душе исчезало мало-помалу и поручение Никодима, и память обо всем мире – все, все, даже сознание собственного существования.
Совсем без сил, точно мертвая, она медленно опускалась и вдруг с шумом упала на колени, безжизненной головой на его грудь.
Он вскочил…
– Мария! – вскрикнул он не своим голосом, поднял ее за руки и привел в чувство.
Когда она открыла затуманенные глаза, она увидела его глубокий, удивительный, грустный взгляд и услышала произнесенный изменившимся голосом, несколько суровый вопрос:
– Зачем ты вошла сюда?
– Не за тем, господи, что случилось со мной, – простонала она с отчаянием. – Не за тем, не за тем… Никодим, – захлебывалась она слезами, – Никодим ждет тебя.
– Никодим?
– Никодим, член Синедриона, – умоляюще сквозь слезы говорила она, – он велел разбудить тебя. Ему нужно говорить с тобою сейчас, немедленно. – И она громко разрыдалась.
Иисус молчал и, наконец, проговорил ласково:
– Не плачь и владей собой, как я владею… Где же этот Никодим? – спросил он после минутного молчания.
– За воротами.
– Приветствует тебя, рабби, – увидев Иисуса, заговорил Никодим, – член Синедриона, почетный член Совета и…
– Я знаю, кто ты, – перебил его Иисус, – говори, что тебе нужно.
– Прежде всего, узнать, кто ты такой.
– Ты – учитель во Израиле, слушаешь меня и еще не знаешь? – промолвил в ответ Иисус.
– Я верю, что ты муж праведный, что господь с тобой, но я сомневаюсь, может ли кто-нибудь, кроме Цезаря, обресть царство и суд над миром…
– Я не пришел судить, а спасти мир!
– Однако о царстве своем говоришь ты, призываешь участвовать в нем, как же войти в это царство?
– Тот войдет в него, кто вновь родится… – поднял кверху руку Христос.
– Учитель, подумай, что говоришь ты, – с жаром перебил его Никодим. – Разве может кто-нибудь вторично войти в утробу матери?
– Из духа должны вы вновь возродиться, из духа, – повторил Иисус. – Часто вижу тебя, как ты меня слушаешь, но не слышишь; как ты на меня смотришь, но не видишь – слепой пришел ты, чтоб вопрошать меня, а может быть, искушать.
– Я пришел только предостеречь тебя, – с пафосом проговорил Никодим, – тебя хотят словить, предать суду, как преступившего закон, как соблазнителя народа, а там никто, наверно, кроме меня одного, не будет заступаться за тебя… Ты знаешь, чем это грозит?
– Знаю, – послышался спокойный ответ.
– А если знаешь, уйди из этого города, чтоб не погибнуть, как многие… Они ненавидят тебя.
– А ты?
– Мне жаль тебя, ты молод и красив, а кроме того, – прибавил он, – старый закон уже давно подорван в моей душе. К твоему новому учению льнет она, когда я тебя слушаю, но оно рушится, когда я размышляю над ним, потому что я знаю, что воскресения нет и конец всем один – темная могила…
– Мне тебя во сто крат больше жаль, – посмотрел на него с глубоким состраданием Иисус, – ты словно утопающий и отталкиваешь спасение, какое я тебе несу.
– Может быть, я и хотел бы, но что же, когда я не могу, – усмехнулся немного искусственно Никодим. – Прими пока мое предостережение и не говори никому, что я здесь был, а то меня заклюют. – Он закутался в плащ. – Прощай, – сказал он и скрылся во тьме.
На следующий день Иисус не проповедовал; он был только в храме и смотрел, как народ опускает деньги в храмовую кружку. И видя, как богатые хвастают богатством жертв своих, когда убогая вдова робко положила две мелких деньги, он заметил вслух:
– Эта женщина опустила больше, чем вы все; вы дали то, что у вас было лишнее, а эта, в бедности своей, пожертвовала все свое пропитание.
А потом, обращаясь к народу, стал убеждать, чтоб не творили милостыни перед людьми для того, чтоб их видели, а втайне; чтобы левая рука не знала, что дает правая. И еще советовал им, чтоб не молились на виду у всех, а в одиночестве, закрыв двери своей горницы и не долго, но искренне, и, как образец молитвы, поведал свое "Отче наш".
Выйдя из храма, он отделился от учеников и, вышедши за город, долго размышлял в одиночестве.
К ужину он вернулся в Вифанию, а когда ужин кончился, молвил неожиданно:
– Приготовьтесь, завтра чуть свет отправимся в Галилею.
– В Галилею! – весело вскочили из-за стола ученики, очень уж стосковавшиеся по этой спокойной, плодородной стране, где их окружала всеобщая любовь и расположение, где остались их родные хижины, рыбачьи челны и сети, детство и юность, где они знали каждый ручей, каждую пещеру, каждый перевал в горах.
Один только Иуда не разделял общей радости; нахмуренный, он остался у стола и, испытующе посмотрев в лицо учителю, промолвил с плохо скрытым раздражением:
– Так, значит, ты отступаешь?
– Я ухожу только, – спокойно ответил Иисус, – чтоб вернуться. Мы не пойдем через Перею, как делают ревнители, чтоб обходить страну самарян, а умышленно через Самарию, чтоб показать, что и ее житель – брат нам.
Он встал и долго душевно беседовал с Марфой, Лазарем и Симоном, благодаря их за гостеприимство.
Перед рассветом, когда все собрались, к кучке отходящих с узелком в руке, в простом, странническом наряде робко присоединилась Мария. Слезы подступали к глазам ее, и сердце сжималось при мысли, что учитель, наверно, прикажет ей остаться.
Но Иисус, окинув ее приветливым взглядом, улыбнулся и проговорил шутливо:
– Мария, в этих сандалиях ты не уйдешь далеко – изранишь только свои белые ноги, сбегай и возьми попроще, а мы здесь подождем, если ты думаешь идти с нами.
Мария слетала, как птичка, в горницу и лихорадочно стала искать. Наконец, нашла другие, более прочные, но тоже довольно нарядные сандалии, богато вызолоченные, с серебряными пряжками. Нечего было, однако, делать, она надела их и привязала ремешками и, чтоб скрыть их нарядность, старалась как можно чаще семенить ногами, но напрасно: в зареве восходящего солнца на фоне белой тропинки все мелькали ее маленькие ступни, точно два ярких огонька.
Иисус же, видя, как это ее смущает, промолвил весело:
– Не огорчайся, Мария, когда войдешь на луга, сможешь снять их и босиком побежишь по росе.
Услыхав про родные, любимые луга, ученики грянули радостно хором, от всего сердца:
– Э-гей, по утренней, по росе – гей!