Она чувствовала, что ее куда-то тащат, слышала ужасный вой все увеличивающейся толпы, мимо ушей начали свистать бросаемые прямо в нее камни. Почти без чувств от испуга, она очутилась на площади, которая, за минуту перед тем пустая, закипела сбегающейся отовсюду толпой народа. Над площадью возвышался величественный, сверкающий, как снежная гора, храм, а на последней ступени искрящейся мраморной лестницы виден был одиноко сидевший мужчина с расчесанными на обе стороны золотисто-желтыми волосами, свернутыми в локоны, концы которых сияли, точно яркие огоньки. Он был одет в длинное, спускавшееся мягкими складками одеяние; свернутый темно-коричневый плащ лежал в стороне.
Это был Иисус.
Услышав шум, он поднял глаза и, увидев издали бахрому и красные каймы фарисеев, догадался, что они бегут с какой-нибудь новой, придуманной против него западней. Он сурово нахмурился и, стараясь казаться равнодушным, наклонился и стал чертить пальцем на песке какие-то зигзаги. Когда первый ряд с Марией посредине остановился прямо перед ним, общий крик вдруг смолк, и стало кругом необыкновенно тихо.
– Учитель! – раздался громкий голос рослого фарисея, державшего под руки полуживую Марию. – Эту женщину застали в самый момент прелюбодеяния. Товия, слуга Анны, видел собственными глазами и свидетельствует.
– Да, я свидетельствую, – подтвердил рыжеволосый каменщик.
– А Моисей приказал нам в своем законе, – продолжал фарисей, – побивать таких камнями.
– А ты что говоришь?
Иисус поднял голову и изумился. Он думал, что увидит оборванную уличную девку, а увидел нарядную девушку в золотых запястьях на обнаженных руках, в жемчугах, рассыпанных по полуоткрытой, порывисто дышащей груди, в унизанных золотом сандалиях, в золотистых локонах всклокоченных волос, в синей тунике. Ни белое, как мел, лицо, ни трепет, пробегавший по дрожащему под прозрачными тканями телу, ни широко открытые от дикого ужаса безумные глаза не были в состоянии лишить ее того обаяния чистой красоты, в какое облек ее бог.
Умные, глубокие карие глаза Иисуса коротким взглядом окинули ее испуганную фигуру, потом перенеслись на фарисеев, твердо посмотрели на их самодовольные, хитрые лица и сурово остановились на лице насмешливо улыбающегося свидетеля Товии.
Потом, темные от гнева, перебежали опять на Марию и вдруг стали прозрачны, лучезарны, точно озаренные внезапным, исходящим огнем изнутри.
Он встал. По его красиво очерченным губам скользнула тихая улыбка с примесью чуть заметной тонкой иронии, и он проговорил громко и отчетливо:
– Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камнем!
Точно пораженные в самую грудь этим ответом, отступили стоявшие в первом ряду.
– Что он сказал? Что сказал? – пробежал по толпе глухой шум – и слова учителя, переходя из уст в уста, точно разгоняли собравшуюся чернь; толпа таяла, отступала в переулки и наконец, исчезла. На опустевшей, залитой солнцем площади остался только Иисус и дрожащая, как тростник, Мария. Остолбенев, не понимая как следует, что случилось, сквозь подступающие к глазам слезы она видела, точно сквозь туман, его сияющие одержанной победой, озаренные еще минутой только что прошедшего вдохновения глаза – и услышала точно доносящийся издалека мелодический голос:
– Женщина, где же те, что обвиняли тебя? Ни один из них не осудил тебя!
– Ни один, господин мой, – вымолвила едва слышно сквозь сжимающие ее горло рыдания Мария.
– Ни один. Я тоже не осуждаю тебя. Возьми, покрой изодранные одежды свои, – он накинул на ее плечи плащ и прибавил голосом, который растаял в ее сердце, как аккорд упоения: – Иди же и больше не греши.
Он взглянул еще раз в ее полные слез глаза, отвернулся и, белый, лучистый, стал восходить кверху по ступеням храма; кудри волос светились все выше и выше, пока он, наконец, не рассеялся, как неземное видение, в сверкающей перспективе колоннад портала.
Под Марией подкосились омертвевшие ноги. Она опустилась на колени, а потом села и тихо заплакала. Потом ее охватила какая-то неясная задумчивость, слезы высохли, и она увидела перед глазами ясный отпечаток его ступни. С минуту всматривалась в него и вдруг упала ничком, впилась в этот след губами и лежала так долго, пока раскаленный песок не стал жечь ее трепещущие неведомым никогда дотоле волнением губы. Потом она встала, закуталась в плащ и инстинктивно, как слепая, доплелась до дому; там, очнувшись у себя в комнате, она совершенно без сил упала на ложе.
Через час приблизительно вошла Дебора и стала ей объяснять, что римлянин прислал человека и очень просит, чтоб она дала какой-нибудь знак, что она не пострадала. Мария открыла на минуту испуганные глаза и долго была не в состоянии понять, в чем дело.
– Знак, знак! – повторила она несколько раз, машинально сняла подаренный ей при первом знакомстве перстень, единственный подарок, который она приняла от него, отдала его Деборе и отвернулась к стене, погружаясь опять в прерываемый лишь бредом сон: свирепые лица сбегающихся людей сливались в ее разгоряченном воображении в одно дикое, чудовищное лицо, ее всю насквозь пронизывал страшный крик несущейся толпы, и она вздрагивала всем телом, точно желая вскочить, чтоб бежать, – а потом в ушах ее начинала звучать та безбрежная тишина, среди которой раздавался, возрастая и возвышаясь, его голос, вырисовывались его лучистые глаза, а потом начинали журчать кроткие слова, которые он говорил ей одной, из уст в уста.
И тогда открывалась перед ней как будто лазурная, бездонная и спокойная гладь, в которую она опускалась без сознания, без чувств, пока, наконец, совсем заснула.
Когда она проснулась, было уже совсем темно. Через окошко смотрелась в комнату ярко мерцающая звезда, проникало легкое дуновение ветерка, и со двора доносился какой-то шум.
"Иисус пришел", – мелькнуло у нее в уме, и она вся вздрогнула, охваченная предчувствием, что, может быть, это тот, который ее спас.
Затаив дыхание в груди, она стала прислушиваться. Голоса стихали, слышалась только какая-то суетливая возня внизу, но скоро и это утихло.
Вся горя в лихорадке, она встала и взбежала на галерею; перед жилищем Симона шевелились человеческие тени, а из открытых настежь дверей струилось и стлалось по траве пятно света.
Мария тихонько спустилась по лестнице и, прячась за кустами, ощупью, как слепая, шла на свет; сердце ее билось так сильно, что она вынуждена была останавливаться, чтоб перевести дыхание; наконец, она остановилась под тенью дерева, в нескольких шагах от хижины.
В дверях, мешая ей видеть, стояло несколько человек, одетых просто и грубо, за ними она увидела черноволосую голову сестры, услышала кашель Лазаря и голос что-то доказывавшего Иуды.
Когда он умолк, поднялось какое-то движение, люди расступились, и она увидела на скамье между братом и Симоном юношу – она узнала его, это был Иисус.
Наклонившись, он развязывал ремни сандалий, скинул их и бросил под скамейку, а потом стал растирать рукой натруженные и обожженные ноги. Он поднял лицо и посмотрел вперед; Марии показалось, что он ее видит; призывает улыбкой и чего-то просит.
Что-то заставило ее вскочить, она влетела, как вихрь, в хижину и с криком: "Спаситель!" – упала к его ногам. Дивные, в золотых запястьях, обнаженные руки обхватили его колени, пышная голова ее склонилась к глиняному полу, обнажилась прекрасная белая шея с рассыпанными по ней жемчугами.
Изумление охватило всех. Присутствующие остолбенели – и вдруг опьяняющий аромат разлился кругом – Мария вылила розовый бальзам на ноги Иисуса, откинула сетку с своих волос и заревом рассыпавшихся кос стала обтирать его натруженные ступни. Белые плечи ее вздрагивали; грудь подымалась от душившего ее рыдания.
Иисус наклонился, приподнял ее и, положив на колени ее голову, стал гладить ее и кротко промолвил:
– Что же ты плачешь еще?
Симон, который сейчас только узнал Марию, предостерегающим голосом шепнул:
– Учитель, это Мария из Магдалы, сестра Лазаря, очень блудная и грешная.
А потом послышался несколько раздраженный голос Иуды:
– Лучше было бы продать это масло и деньги раздать нищим.
– Не плачь, – успокаивал Иисус Марию; когда же она робко подняла боязливые, полные слез глаза, он, глядя на нее, проговорил: – Ты мне совсем не говорил, Лазарь, что у тебя есть вторая сестра, и такая красивая. – А потом, повернувшись к Симону, стал говорить несколько проповедническим тоном: – Прощаются ей грехи ее многие, ибо много возлюбила она, а кому мало прощается, тот мало любит. Я вошел в дом твой, Симон, и ты не дал мне воды на измученные ноги мои, а она дала мне свои слезы; ты не помазал елеем головы моей, а она драгоценным мирром умастила стопы мои и обтерла их вот этими мягчайшими, чем шелк, и более дорогими, чем золото, косами. Не печалуйся и ты, Иуда, о нищих, ибо нищих всегда имеете с собой, а меня не всегда будете иметь.
Голос его изменился от волнения.
– Вы долго ходили за мной, слышали меня многократно и все же искушали и спрашивали: кто я? По раздумью вы пошли за мной, а вот эту девушку едва я при солнце узнал, и в тот же вечер она, ведомая сердцем, припала к ногам моим с криком: "Спаситель!"
Он положил обе ладони на голову Марии и проговорил:
– И обретешь ты спасение, и имя твое сплетется с моим именем, и ты найдешь меня после смерти и соединишься со мной на кресте. Иди же теперь и усни, ибо истерзал сердце твое день сегодняшний. Пойдемте и мы на покой, ибо ничто лучше того, что свершилось, нас постичь уж не может.
Мария покорно встала, ушла и действительно, едва лишь коснулась постели, сладко заснула. Ученики тоже, закутываясь в плащи, рассеялись по саду и разлеглись под деревьями.
Погасли огни, и вскоре тишина воцарилась во всей усадьбе.