* * *
В тот же самый момент мой взгляд упал на ее обручальное кольцо. Папино, которое она продолжала носить для вида, было из золота и соседствовало с перстеньком "спиралью", подаренным ей перед свадьбой (жалкий фамильный бриллиантик, который экономная бабуля Дюплон, по доброй традиции, отдала "обновить" по такому случаю). Это же было из платины, одно на пальце, как положено при повторном браке, и своим оттенком, размером - и ценностью - тотчас напомнило мне колечки от занавески. Меняют рубашки, меняют украшения, меняют мужчин! Но разве тело меняют? В какой мере она могла называться мадам Мелизе, если она была моей матерью, а я по-прежнему звалась Изабель Дюплон? Застыв, онемев, я не знала, что делать, и могла только присоединиться к возмущению Натали, которая, задыхаясь, беспрестанно повторяла:
- И ты нам такое подстроила! Свадьба тайком от людей… И ты нам такое подстроила!
С покрасневшим лицом, но с облегченным сердцем, мама пережидала грозу и, почти уткнувшись головой в очаг, ворошила угли концом щипцов, слабо пытаясь возразить:
- Что мне было делать в моем положении?
- Нечего было в него попадать! - крикнула Натали.
- Я сделала все, что могла! - снова заговорила мама. - Никто точно не узнает ни где, ни когда мы поженились. Я все запутала.
- Да уж, запутала, и больше, чем ты думаешь! - проворчала Натали, всем телом рухнув на стул. - Но я вот что тебе скажу, - добавила она, - правда в том, что ты нас испугалась.
- Да, - сказала мама.
Одна из пластмассовых спиц, которые я все еще держала, сломалась у меня в руке. Эта обезоруживающая искренность, одним махом уничтожившая все мамины жалкие секреты, снова ее защитила.
- Безрассудная! Ты безрассудная! - воскликнула Натали, всплеснув руками. - И я прожила здесь тридцать лет, и я воспитала тебя и воспитала твоих дочерей, и я надрывалась всю свою жизнь, чтобы услышать, что ты мне не доверяешь! Пойду-ка я лучше на кухню. Мои кастрюли будут почище твоей совести!
Тогда мама обернулась, схватила одной рукой Натали, делавшую вид, будто уходит, с суровым величием откинув назад свою кружевную кичку, а другой вцепилась в мою юбку. Она побелела. Ее лицо, созданное для гримасок и умильных улыбок, вдруг исказилось от гнева, а голос, обычно сплетавший слова, как ленты, прерывался.
- В конце концов, - кричала она, - это вы виноваты! Вы все сделали для того, чтобы отдалить Мориса. Если бы я не поставила вас перед фактом, если бы я вас предупредила, одному Богу известно, что бы вы надо мной учинили и что подстроили в последнюю минуту! А так я спокойна: что сделано - то сделано, и никто уже не помешает.
- Этот брак только на бумаге! - воскликнула Натали. - Где Бог говорит "нет", никто не скажет "да".
- Прошу тебя, не читай мне катехизис, тебе одной его хватит! Я знаю, о чем ты мечтала, как и эта вот, - тут мама дернула меня за юбку, - продержать меня здесь всю жизнь, для вас одних. Вы меня любите! Я вас люблю! Но…
Она отпустила мою юбку, потом руку Натали.
- Но нужно свидетельство о браке, чтобы подготовить свидетельство о рождении, и хорошо еще, что у законов не такая низкая мораль. И потом…
Она колебалась, она нас отлично знала и боялась обидеть. Я подумала: "Мораль для нее теперь низкая стала, потому что она ее преступила". Довод о необходимости меня не огорчил. Новый папочка решительно проникал в дом с черного хода! Ворчунья Натали выглядела потрясенной: для самой набожной крестьянки никакая религия не устоит перед колыбелью. Но мама некстати добавила:
- И потом попытайтесь же понять, в конце концов! Андре почти тотчас снова женился, а я годы ждала. Но время идет, мне уже не двадцать лет, было бы глупо с моей стороны отвернуться от нежданной удачи. Я все-таки обычная женщина! У меня есть право жить и быть счастливой.
Так, значит, с нами она несчастлива? Наклонив голову, хлопая ресницами, мама искоса за нами наблюдала. Тирада не произвела эффекта - того, которого она ждала: крика души, грандиозного обнимания. Мы стояли перед ней, неловкие и напряженные, кроме Берты, которая ничего не понимала и своей грязной рукой нерешительно пыталась погладить мамины волосы, прикоснуться к этому сокровищу. Мама с раздражением ее отстранила.
- Морис в суде. Он ведет важное дело, - сказала она с видом безразличия. - Он приедет к ужину.
- Но автобусы уже не ходят! - возразила Натали, исходя из наших жизненных привычек.
- У него своя машина.
И тотчас же, воспользовавшись заинтригованным молчанием, заслуженным этой машиной, мама вставила:
- Кстати, Нат, надо будет вынести лук из сарая, чтобы освободить там для нее место.
Затем, поднеся руку ко лбу, она снова ушла в свою мигрень, не настаивая, не прося нас уделить водителю место в нашем сердце. Я не произнесла ни слова. Ни одного. Но маму этим было не обмануть. "Такая любовь, как наша" - я нарочно привожу здесь слова этой заезженной песенки - она поет, ведь правда же, она не молчит. Мама злилась на меня за мое молчание и сопротивление, но и за свою собственную скрытность и за свои признания тоже. Она злилась на меня, как и я на нее: по стоящим и нестоящим причинам, слившимся в яростное неприятие того единственного, что было мне действительно невыносимо: чужой страсти.
- Пошли, девочки! - сухо сказала Натали. - Надо прибраться.
Я встряхнулась. Теперь уже почти совсем стемнело. Мама стояла ко мне спиной, вяло подкладывая поленья в огонь. К чему размышлять? Из всего того, что я предусмотрела на день, когда опасность прояснится, - хор умоляющих голосов, увещевания кюре, посольство к отцу и сыну - ничего уже нельзя было испробовать. Тем более в мамином положении. Оставалось только склониться перед захватчиком - защищаясь на своей территории, ведя партизанскую войну.
- Ну, голубка моя! - сказала мама для приличия.
Я на цыпочках отступила. В прихожей Берта, оказавшаяся там раньше меня, сосредоточенно ковыряла в носу.
- А кто приедет сегодня вечером? Кто?
- Да, непросто будет ей объяснить, - сказала измученная Натали.
Тем более непросто, что мы сами еще хватали ртом воздух, не зная, как быть, чему верить! У официальных церемоний есть, по крайней мере, одно преимущество: они назначаются на определенный день, они обеспечивают переход от одной жизни к другой. В нашем случае - ничего похожего: на нас свалился папочка и нужно было принять его без предупреждения, в ту же минуту. Но вдруг я подумала о незнакомой мачехе, о ее прозвище.
- А кто приедет? Кто? - повторяла моя бедная сестра.
- Да новый мамин муж, месье Бис! - просто сказала я.
V
Супругу сначала повезло. Не посовещавшись между собой - это было бы неприлично, - мы с Нат ждали его приезда, словно свистка к началу матча. Мне было любопытно посмотреть, как он выйдет из положения, какую мину принца-консорта, внезапно взошедшего на иностранный трон, он нам состроит. Даже считая этот брак необходимым, я все же не могла понять, почему он согласился жениться тайком, тем самым затруднив себе вхождение в наш круг. Я делала тысячу предположений: "Его отец был против. Он припер его к стенке, как мама - нас!" Или другое, несмотря на сцену на Эрдре, в конце концов нормальную для прощания мужа с женой: "На самом деле они не хотели жениться. Они на это решились в последний момент, потеряв голову, и ему, наверное, так же стыдно своего поступка, как было ей, когда она приехала".
Но от продуманной встречи как раз пришлось отказаться. В шесть часов, несмотря на еще четыре принятых порошка, мама билась головой о стену. Она была красная и горячая, и Нат сунула ей градусник под язык: 39,6!
- В постель! - тотчас приказала Натали.
Обезумев - или делая такой вид - при мысли о том, чтобы предоставить нам одним принять Мориса Мелизе, мама пыталась цепляться за свое кресло. Но очень скоро, дрожа всем телом, сотрясаемая ознобом, - а может быть, втайне желая обойтись без сцен, собрав вокруг себя свой мирок, полный тревоги и предупредительности, какими обязаны окружать больную, - она дала дотащить себя до комнаты и завернуть в теплое одеяло. Так что, когда в семь часов на трех последних поворотах раздались три сигнала клаксона, несколько раз повторенные и далеко разнесенные болотным эхом, мне не пришлось думать о том, какое выражение придать своему лицу. Выход готов, представления излишни. Материнский жар избавлял нас от необходимости ломать лед. Я спустилась по лестнице через две ступеньки, говоря себе из принципа: "А если открыть дверь и спросить его: "Что вам угодно, месье?.. Мадам Мелизе? Здесь таких нет. Здесь живет мадам Дюплон!" Но эта тонкая шутка осталась невостребованной. На самом деле я выбежала прямо к калитке, открыла ее, бросилась к дверце машины - "ведетты" черного или темно-синего цвета, - которая только что остановилась без малейшего скрипа тормозов, и по-хозяйски расположилась на заднем сиденье. Затем без всяких обиняков, которых он не заслуживал, я крикнула шоферу:
- В поселок, быстрее. К доктору Магорену. Мама больна.
- Что? Что с ней? - воскликнула тень за рулем.
Голос показался мне чересчур спокойным. "Ведетта" уже снова тронулась по моему приказу. Я удовлетворенно думала: "Он что, и женился так? Мог бы подняться в дом, удостовериться, а уж потом ехать. Он бы должен засыпать меня вопросами или, по крайней мере, поздороваться!" Однако это я сказала: