Шесть дней! И до их истечения еще оставалось несколько часов. Наш нерабочий вторник, это 24 марта, из-за которого я всю жизнь теперь буду бояться числа 24, заканчивался серо и обыденно. Морис снова спустился к ужину, объявив, что у мамы 38,5°. Мы начинали привыкать к этим скачкам температуры, удручавшим Магорена, и эта новость даже оказала нам услугу: натянутость за ужином могла сойти за озабоченность. Поведение Нат все больше меня тревожило: мне не нравилось, когда она стискивала зубы и затягивалась, словно в латы, в свой корсаж, обычно свободно на ней болтавшийся. Все ее слова и взгляды были обращены к Берте, которой попадало ни за что: то капнула соусом на скатерть, то локти положила на стол. За десертом небо затянуло тучами, собирался ливень, в кромешной темноте вскоре засверкали быстрые фиолетовые молнии, и я прижалась носом к стеклу. Дождик-дождик, пуще, дам тебе гущи… Но Натали, вдруг нарушив свое молчание, уронила:
- Чего это ты радуешься? Неспроста девице гроза глянется: чай, уж дождиком замочило?
Я тут же ушла, предоставив ей мыть посуду. Подловатая Изабель поднялась по лестнице, говоря себе: "В конце концов, она прислуга, а ты весь день работаешь". Затем та же самая Изабель, которой не приходилось гордиться сегодняшним днем, зашла в комнату матери, где постаралась не задерживаться и куда осмотрительный Морис поостерегся войти вместе с ней. Когда я вышла, полумрак на площадке позволил нам обменяться пожеланиями спокойной ночи и непременным поцелуем, но не более того: каждому из нас слишком хотелось побыть одному, и вскоре, надев чистую ночную рубашку с еще свежими складками, я заснула, пытаясь вспомнить, я или Нат положила вчерашнюю в грязное белье.
* * *
На следующее утро, в среду, уже Берте пришлось меня будить: природа иногда делает нам такие одолжения. И уже Морис выглядел неважно: должно быть, теперь он в свою очередь провел бессонную ночь в размышлениях и самокопании. Сначала он не решался уехать ("Твоя мать действительно плохо себя чувствует: надо бы вызвать Магорена"), затем не решался остаться ("У нас столько работы накопилось!"), в конце концов все-таки добрался до своей конторы и позвонил оттуда врачу, попросив заехать в Залуку. Затем все утро я наблюдала зрелище человека, разрываемого пополам. Для мэтра Мелизе программа оставалась прежней: сохранять серьезность, придать этому приключению вид почти разумного поступка, свести его к повседневному эпизоду. Но Тенорино терзал себе душу, явно жалея о том, что не может пролить на нее бальзам оправданий. Войдя в кабинет, он сказал после нескольких ничего не значащих слов:
- А теперь, дорогая, за работу!
Но едва ушли первые два клиента, как секретарша очутилась на коленях своего начальника, тискавшего ее, бормоча:
- Ну, ну, будем умницами.
Почти тотчас же эти приливы сознательности растворились в ворковании, миловании, всекасании. Была предпринята попытка поиронизировать над собой:
- Если так будет продолжаться, Изетта, кабинету уже не подняться.
И даже еще одна, слабенькая, - поиронизировать над барышней, которая была рада и не рада слышать, как узник в башне с блеском в глазах напевает где-то внизу:
- Если б проведал король, Изабель…
Наконец - капитуляция:
- Скажи мне, что дела могут подождать.
Дела подождали полчаса. Затем вернулся прежний Морис с высоко поднятой головой - и тут же ушел, понурившись. Я чувствовала, что он мечется, боясь разбередить свою совесть, создать себе права. Немного униженная такой требовательностью, но уже достаточно женщина для того, чтобы догадаться, в какую ловушку попадает тот, кто считает, будто обладает нами, я позволяла ему совращать меня в кратком, но настолько порывистом согласии всех чувств, что мне казалось: он совращает сам себя. Став менее покорной и подстерегая его, как кошка мышь, я ждала, когда же он выдаст себя, когда же искренность развяжет ему язык. Около одиннадцати он наконец сказал, поправляя галстук:
- Боже мой, Изабель, куда мы идем? Ты и я - надо признаться, скандал может выйти нешуточный. - И в его голосе появилась красивая хрипотца, когда он добавил: - А мне плевать, слышишь, плевать! Я больше не могу без тебя…
В эту минуту - самую прекрасную - все показалось мне простым, ясным и светлым. Я знала достаточно, больше не о чем говорить, я избавляла его от остального. Он любит меня, и я его люблю, и, кто бы ни взялся нас судить, на нашей стороне закон любви, отрицающий все остальные. Пускай он мне почти отец, а я ему почти дочь, пускай таково наше официальное положение - это ничего не меняет. Он прежде всего Морис, как я прежде всего Изабель. Мы - Морис и Изабель. Все. Пусть весь мир этим удовлетворится!
- Мне на тебе надо было жениться! - некстати добавил Морис.
Эта фраза все испортила. Демон разочарования, не спускавший с меня глаз, простер крыло, чтобы вернуть меня с небес на землю, крикнув: "Слышишь? Ты хотела поверить в чудо! Я прекрасно знаю, милочка, что преимущество всех двусмысленных ситуаций состоит в том, что люди начинают доказывать самим себе, будто они таковыми не являются, валя в одну кучу принципы и предрассудки, создавая себе новую философию. Я даже поясню тебе, если ты не слишком разбираешься в вопросах религии, что кюре благословил бы твой брак, тогда как брак твоей матери он должен предать анафеме. Для него у вас обеих один любовник, и в определенном смысле ты более свободна, чем она… Но вот беда! Морис окольцевал не ту".
Я глупо посмотрела на свою голую руку. Морис тоже взглянул на нее со вздохом, и я так сильно разозлилась на него за этот вздох, что не сдержалась и жестко повторила ему вопрос, который уже однажды задавала.
- Так почему же ты женился на маме? - спросила я.
Он захлопал глазами, избегая моего взгляда, ставшего пронзительнее от его замешательства.
- Мне бы хотелось, чтобы ты меня поняла, - сказал он тихо. - Но это будет трудно, для этого нужно рассказать тебе про нас все с самого начала. Как тебе объяснить? Не все в мире происходит четко и ясно, по определенным причинам. Бывает, что-то накапливается, накатывается и само по себе, часто без нашего желания, приходит к развязке, которую в конце концов приходится принять. Теперь я могу тебе признаться: я не хотел жениться, а твоя мать долгое время притворялась, будто колеблется - из-за вас, людских пересудов, моего отца. Потом она незаметно передумала, начала со мной об этом заговаривать, упорно сводя все к одному и тому же. Когда она решила, что беременна, я не смог отказаться…
- Замолчи, - сказала я, - замолчи.
Он замолчал, прекрасно понимая, что его глухой голос никак не объяснит, в чем заключается власть моей матери над ним, и не сможет убедить меня в том, что эта власть навсегда переходит ко мне. Я отодвинулась от него и надулась. Он счел нужным на это посетовать.
- Как у тебя настроение быстро меняется!
- А у тебя - женщины! - крикнула я, отравив себе остаток дня, который Морис предпочел провести в суде, завернувшись в свою мантию, как я в свое дурное расположение духа, и, наверное, возлагая все надежды на первую разлуку, делающую такими одинокими молодоженов, чьи губы наконец успевают просохнуть.