- С теплой грудью!..
- Не дури, итак… я "Благословенная девица", а ты пинаешь ногами сухие листья, опавшие с бука, и думаешь…
- К чему ты ведешь?
- А ты способен думать… мыслями, похожими на молитвы?
- Ради Бога, зачем ты заговорила об этом? О… думаю, я был бы проклят, не сумей я молиться, а?
- Нет… но я жду, давай произноси молитвы… пускай твоя тонкая душа воспарит…
- Оставь эти тонкие души в покое, Летти! Я человек отнюдь не духовного склада. И не тяготею к элите. Ты тоже не с картин Берн-Джонсесса… а с полотен Альберта Моора. Я думаю больше о прикосновении к твоему теплому телу, чем о молитвах. Я молюсь поцелуям.
- А когда надоест?
- Тогда я снова стану ждать, чтобы наступил час молитвы. Господи, я предпочел бы держать тебя в своих объятьях и касаться твоих красных губок… Слышишь, жадина?.. чем распевать гимны с тобой на небесах.
- Боюсь, мы никогда не будем петь гимны с тобой на небесах.
- Ну… зато ты моя здесь… да, ты моя сейчас.
- Наша жизнь мимолетна, как закат солнца, лгунишка!
- Ах, вот как ты меня назвала! Нет, серьезно, я ни о чем не хочу думать. Carpe diem, мой розовый бутончик, моя лань. Моя любовь, о которой поет Кармен: "У любви, как у пташки, крылья, ее нельзя никак поймать". Бедный старина Гораций… я его совсем забыл.
- Ну вот, бедный старина Гораций!
- Ха! Ха!.. Зато я не буду забывать о тебе. Почему ты так странно смотришь?
- Как?
- He-а… лучше ты мне скажи. До чего же ты любишь мучить, дразнить, никогда не знаешь, что скрывается в глубине твоей души.
- Ты мог бы поцеловать меня…
- О да… о да…
Через некоторое время он спросил:
- Когда мы, как положено, объявим о нашей помолвке, Летти?
- О, давай подождем до Рождества, мне как раз исполнится двадцать один год.
- Почти три месяца! Господи!..
- Это не имеет никакого значения. Я уже сделала свой выбор.
- Но целых три месяца!
- Я решила выйти за тебя… мнение других людей меня не интересует.
- Но я-то думал, что мы поженимся через три месяца.
- Ах… зачем тебе спешить с женитьбой… И что скажет твоя мама?
- Придумала тоже! Да она назовет это первым моим разумным поступком. Ты будешь прекрасной женой, Летти.
- Ты воспаришь высоко.
- Мы оба воспарим.
- Нет… ты будешь мотыльком… я раскрашу тебе крылья яркой пыльцой. Потом ты потеряешь цветную пыльцу, когда подлетишь слишком близко к огню или затеешь игру с сачком для ловли бабочек… ах, бедная я, бедная! Ну-ка, что происходит с пыльцой на крыльях, когда мотылек трется о сачок для ловли бабочек?
- Почему ты произносишь так много слов? Наверное, и сама не знаешь, да?
- Нет… не знаю.
- Тогда сядь поудобней. Позволь мне видеть себя в твоих глазах.
- Нарцисс, Нарцисс!.. Хорошо ли ты себя видишь? И как, нравится тебе твое отражение? Или оно искажает твои черты?
- Ничего не могу разглядеть… только чувствую, что ты смотришь на меня и смеешься… Небось, опять в запасе какая-нибудь шутка?
- Я… я думаю ты действительно немного Нарцисс… милый, красивый, юный.
- Ну, будь же серьезной.
- Это, конечно, опасно. Ты бы умер от скуки, хотя я… все равно я должна оставаться…
- Что?
- Именно такой, как сейчас… серьезной.
Его распирала гордость, ведь он думал, что она имеет в виду искренность своей любви.
Ветер в лесу завывал, ревел, бушевал высоко над головой, но даже его легкого дыхания не ощущалось здесь, внизу, среди печального папоротника-орляка. Редкие капли время от времени, срываясь, падали с деревьев. Я оскальзывался на мокрых тропинках. Серая кора деревьев от воды потемнела. Папоротник-орляк разбросал свои сломанные желтые листья. Я скользил вниз по тропинке, выбираясь из леса.
По небу стройными рядами маршировали армии тяжелых туч. Ветер задувал холодный и безжалостный. Земля всхлипывала при каждом шаге. Ручей переполнился водой, весь в водоворотах, спешащий, бурлящий, клокочущий, он разговаривал сам с собой. Тучи потемнели. Хлынул дождь. Не обращая внимания на грязь, я побежал во весь дух и вскоре ворвался в дом, прямо на кухню.
Дети что-то раскрашивали и тут же попросили, чтобы я им помог.
- Эмили… и Джордж… в соседней комнате, - сказала их мама тихо, поскольку был воскресный день и домашние отдыхали. Я сел, чтобы снять клоги.
В гостиной в кресле дремал отец, Эмили что-то писала за столом… она поспешно спрятала написанное, как только я вошел. Джордж сидел у камина и читал. Он поднял глаза, мне всегда нравилось, когда он смотрел на меня снизу вверх и произносил свое тихое "хелло!" Его глаза так выразительны… как выразителен только поцелуй.
Мы заговорили негромко, потому что рядом посапывал отец. Его загорелое лицо было неподвижно и напоминало коричневую грушу на фоне стены. Медленно пробили часы. Мы собрались у камина и разговаривали… приятное бормотанье голосов, тихие ласковые звуки, прекрасное, любящее трио. И никакой страсти.
Наконец Джордж встал, положил книгу… посмотрел на отца… и вышел.
Из коровника слышался хруст репы. Работал пульпер - машина, превращающая репу в мякоть. Позади пульпера росла гора золотой массы. Запах репы, острый и сладкий, навевал воспоминания о зимних вечерах, когда во дворе под ногами хрустел снег, на юге мерцало созвездие Ориона, а дружба казалась такой крепкой и такой прекрасной.
- Работаете в воскресенье! - воскликнул я.
- Отец недоделал вчера. Это его работа, а я недоглядел. Знаешь, отец часто забывает. Не любит работать во второй половине дня.
В стойлах стоял скот. Звенели цепи. Какая-то корова громко мычала. Когда Джордж закончил работу и установилась наконец тишина, так что можно было поговорить, прибежала Эмили, несколько смущенная, и позвала пить чай, чтобы потом начать дойку коров. Обычно по воскресеньям сначала доили коров, а потом отправлялись пить чай, но Джордж не стал спорить. Ведь его отец здесь хозяин, ему решать, соблюдать ли заведенные на ферме обычаи или вносить в них изменения.
Последний день октября был на редкость пасмурный. Быстро стемнело, хотя до наступления вечера было далеко. Мы пили чай при свете керосиновой лампы. Отец удобно устроился рядом с лампой, излучавшей желтый свет. Воскресный чай только тогда и хорош, когда в доме гость, то есть я. Без гостя чай не в радость.
Мне приятно было слышать такие рассуждения. Я улыбался, наслаждаясь чайком, в то время как отец разглагольствовал:
- Как славно пить чай за одним столом с Сирилом.
Ему было лень, просто неохота подниматься из-за чайного столика, ярко освещенного лампой. Он посмотрел умоляющим взглядом, когда Джордж наконец отодвинул свой стул и сказал, что, пожалуй, пора начинать дойку.
- Ага, - поддакнул отец уныло. - Я приду через минуту.
Лампа висела на стене коровника, освещая именно ту часть постройки где лежало сено, где между кирпичами набилась белая пыль, где нарезанная репа валялась оранжевыми кусочками на полу и где под крышей виднелись ласточкины гнезда.
Зато в углах таилась темнота. Там хранился корм для скота. Лампа освещала блестящие носы коров, белизну стен.
Джордж держался очень приветливо. Но я хотел рассказать ему то, ради чего пришел сюда. Когда он закончил кормить коров и уселся для дойки, я сказал:
- Я тебе уже говорил, что когда уходил из дому, там был Лесли Темпест.
Он сидел с ведром между ног, руки почти касались вымени - готов доить.
- Фактически они уже помолвлены, - выпалил я.
Он не повернул ко мне головы, только замер на месте, подобно человеку, который прислушивается к далекому шуму. Потом наклонил голову, уперся корове в бок, как будто начал доить. Однако доить он не начал.
Корова беспокойно озиралась по сторонам. Механическими движениями, бездумно, он наконец начал дойку. Я с каким-то облегчением смотрел, как из-под его рук в ведро брызжут струйки молока. Немного погодя движения его замедлились, и вскоре он совсем прекратил доить.
- Она действительно сказала "да"?
Я кивнул.
- А что сказала ваша мама?
- Она довольна.
Он снова стал доить. Корова почему-то опять заволновалась, задвигала ногами. Он сердито взглянул на нее и продолжил дойку. Та не успокаивалась.
Тогда он взял табуретку и ударил ее довольно сильно, как мне показалось по звуку, угодил прямо по бедренной кости. После этого она стояла спокойно, но молоко скоро перестало течь.
Он поднялся и несколько помедлил, прежде чем перейти к другой скотине, мне даже показалось, что он хочет поговорить. Но тут пришел его отец с ведром.
Он заглянул под навес и, весело смеясь, осведомился:
- Значит, сегодня ты просто наблюдаешь, Сирил. А я-то думал, ты уже подоил одну-две коровки за меня.
- Не-а, - сказал я, - воскресенье - день отдыха, от дойки будут руки болеть.
- Попрактиковался бы, тогда бы и не болели, - сказал он задорно.
- Что это, Джордж? Джулия так мало дала? Значит, скоро у нее совсем не будет молока. Эй, Джулия, старая дамочка, не покидай нас, не превращайся в шкуру!