- Никаких тут нет штук, госпожа Бланше. Мне просто довольно заглянуть себе в душу, чтобы понять: пусть меня заставят терпеть голод, жажду, зной, стужу, да еще каждый день бьют до полусмерти, да спать кладут на колючки или на камни, я все равно… Вы меня поняли?
- Кажется, да, милый мой Франсуа. Ты хотел сказать, что не боишься страданий, пока сердце твое в мире с господом.
- Само собой, это - первым делом. Но сказать я хотел другое.
- Тогда я ничего не понимаю. Сдается мне, ты стал хитрей меня.
- Нет, вовсе я не хитрый. А сказать я хотел вот что: выпади мне на долю все страдания, какие только терпит человек в здешней жизни, я все равно был бы счастлив, раз Мадлена Бланше привязана ко мне. Потому я и говорил: знай вы, что у меня в мыслях, вы бы решили - Франсуа любит меня так, что я счастлива жить на свете.
- А ведь ты прав, мой дорогой мальчик, - ответили Мадлена. - Иной раз ты такое скажешь, что заплакать хочется. Да, это правда: твоя любовь для меня - одна из радостей в жизни, может быть, самое лучшее в ней после… нет, не после, а наряду с любовью моего Жанни. Но ты старше его, лучше понимаешь мои слова и лучше умеешь высказать свои мысли. Так вот, уверяю тебя, мне с вами обоими никогда не скучно, и ныне я прошу у господа лишь одного - чтобы все подольше оставалось так, как сейчас, и мы трое жили, не разлучаясь, одной семьей.
- Еще бы, не разлучаясь! Да мне легче дать себя на куски изрезать, чем с вами расстаться! Разве кто-нибудь полюбит меня так, как вы? Кто, кроме вас, станет терпеть оскорбления ради бедного найденыша и называть его своим мальчиком, своим милым сыном? А ведь вы меня часто, почти всегда так и зовете. Больше того - иной раз, когда мы с вами наедине, вы говорите: "Зови меня не госпожой Бланше, а мамой". Я-то, конечно, не решаюсь - вдруг привыкну, и это имя сорвется у меня с языка при чужих.
- Ну и что за беда?
- А то, что вас этим попрекнут, я же не хочу, чтобы вас из-за меня обижали. Поверьте, я не гордый: мне вовсе не нужно, чтобы другие знали, что я для вас не просто найденыш. Я счастлив уже тем, что знаю: у меня есть мать, и я ее сын. Ох, только не помирайте, госпожа Бланше! - прибавил бедный Франсуа, печально глядя на нее, потому что последнее время его не покидали тревожные предчувствия. - Без вас у меня никого на земле не останется; и потом, вы, само собой, пойдете в рай господний, а я не уверен, что заслужил право попасть туда вместе с вами.
Слова и мысли Франсуа казались предвестием большой беды, и вскоре она действительно свалилась на него.
Теперь найденыш был уже работником при мельнице. Он разъезжал на лошади, забирал у крестьян зерно и сдавал им муку. По этой причине он часто совершал длинные поездки; нередко посещал он и любовницу Бланше, жившую неподалеку от мельницы. Бывать он у нее не любил и оставался там ровно столько времени, сколько надо, чтобы отмерить и взвесить зерно.
. . . . . . . . . . . .
Здесь рассказчица остановилась.
- Знаете, я что-то больно долго говорю, - сказала она внимавшим ей прихожанам. - А легкие у меня не те, что в пятнадцать лет, и думается мне, пора бы коноплянщику сменить меня: он ведь знает эту историю лучше, чем я. К тому же мы добрались до места, откуда я уже плохо помню, как все было.
- Знаю я, почему у вас вдруг на середине отшибло память, хотя вначале на нее грех было жаловаться, - усмехнулся коноплянщик. - Теперь дело оборачивается для найденыша худо, а вас это огорчает, потому что все вы, богомолки, трусливы, как курицы, чуть речь о любви заходит.
- Значит, все кончится любовью? - вставила присутствовавшая там Сильвина Куртиу.
- Ага! - возликовал коноплянщик. - Так и знал, что девицы ушки навострят, коли я это слово произнесу. Но потерпите: там, откуда начну я, чтобы довести рассказ до благополучного конца, речь еще не идет о том, что вам охота услышать. Так на чем вы остановились, матушка Моника?
- На любовнице Бланше.
- Так вот, - начал коноплянщик. - Звали эту женщину Северой, хотя имя это не очень-то ей подходило - ничего подобного у ней и в мыслях не было. Она была мастерица кружить головы людям, когда хотела посмотреть, какого цвета у них денежки. Не скажу, чтоб она была злая, потому как нравом отличалась веселым и беззаботным; но думала она только о себе, а до других ей не было дела, лишь бы ей самой жилось приятно и вольготно. Мужчины в наших краях частенько засматривались на нее, и, по слухам, слишком многие из них пришлись ей по душе. Женщина она была хоть и дородная, но еще очень красивая, обходительная, подвижная и свежая, как вишенка. На найденыша особенного внимания она не обращала, но, встречая его у себя на чердаке или во дворе, непременно отпускала какую-нибудь вольную шуточку - не по злобе, а так, чтобы посмеяться над ним и позабавиться, видя, как он краснеет, потому что, говоря с этой женщиной, Франсуа краснел, словно девушка, и ему становилось не по себе. Он считал, что нрав у нее наглый, и ему казалось, что она уродлива и зла, хотя на самом деле ни безобразием, ни злобностью она не отличалась; злость, по крайней мере закипала в ней лишь тогда, когда кто-нибудь задевал ее интересы или мешал ей покрасоваться больше того - давать она любила, пожалуй, не меньше, чем брать. Щедрой она была из тщеславия - ей нравилось, когда ее благодарят. Но, на взгляд найденыша, она была сущая чертовка, из-за которой госпожа Бланше вынуждена жить на гроши и надрываться над работой.
Тем не менее госпожа Севера в конце концов заметила, что найденыш - а ему уже минуло семнадцать - чертовски хорош собой. Он был непохож на обычных деревенских парней - те в этом возрасте коренасты и приземисты, потому что развиваются и становятся на что-то похожи лишь года через два-три. А Франсуа и в семнадцать был высок и ладно сложен; кожа у него не смуглела даже во время жатвы; вьющиеся волосы у корней темнели, а у кончиков золотились.
- Вам нравятся такие, тетушка Моника? Я не о парнях - о волосах говорю.
- Не ваше дело, - отрезала служанка кюре. - Рассказывайте-ка дальше.
Одевался Франсуа бедно, хотя всегда соблюдал опрятность, к которой его приучила Мадлена Бланше, но даже в таком наряде выглядел лучше других. Мало-помалу Севера разглядела его, да так хорошо, что вбила себе в голову - парня надо пообтесать. Предрассудками она не страдала, и когда ей говорили: "Как жаль! Такой красивый малый - и найденыш", она отвечала: "А найденыши все такие. Они же дети любви".
И вот что она придумала, чтобы остаться с ним наедине. На ярмарке в Сен-Дени-де-Жуэ она дала Бланше хлебнуть лишнего, и, когда увидела, что того ноги не держат, препоручила мельника его тамошним приятелям и велела уложить спать. А после сказала Франсуа, который, вместе с хозяином пригнал туда скот на продажу:
- Послушай, малый, я оставляю твоему хозяину свою кобылу - пусть вернется на ней завтра утром; а ты садись на его лошадь, бери меня на круп и вези домой.
Такой оборот дела пришелся Франсуа не по душе. Он ответил, что кобыла у мельника слабосильная и двоих не увезет, но согласился проводить Северу - пусть она едет на своей лошади, он же возьмет хозяйскую, а затем на свежей возвратится за мельником и ручается, что с первым светом уже будет в Сен-Дени-де-Жуэ; однако Севера не стала ничего слушать и велела ему делать, что сказано. Франсуа побаивался ее, потому что Бланше на все смотрел глазами Северы, и если бы она взъелась на найденыша, ему могли бы дать на мельнице расчет, тем более что был как раз канун Иванова дня. Поэтому Франсуа нехотя посадил Северу на круп; бедный парень даже не подозревал, что нашел отнюдь не самый удачный способ отвести от себя беду.
VIII
Выехали они в сумерках, и когда перебрались через шлюз на рошфольском пруду, уже совсем стемнело. Луна еще не встала над лесом, а дороги, размытые в этих местах ручьями, были из рук вон плохи. Но Франсуа погонял кобылу - он торопился, потому что ему отчаянно наскучила Севера и не терпелось оказаться наконец с госпожой Бланше.
Однако Севера, которой незачем было спешить домой, принялась корчить из себя даму и уверять, что ей боязно и что кобылу нужно перевести на шаг - у ней подгибаются ноги и она того гляди упадет на колени.
- И пусть падает, - отмахнулся Франсуа. - Тогда она хоть впервые помолится богу, а то я, с вашего позволения, такой нечестивой кобылы, с тех пор как меня крестили, не видывал.
- А ты не глуп, Франсуа! - хихикнула Севера, словно он сказал что-то очень новое и забавное.
- Полно вам! - ответил найденыш, решив, что она потешается над ним.
- Надеюсь, с горки-то мы пойдем не рысью?
- Обязательно рысью, но вы не бойтесь.
От рыси на спуске у толстухи Северы то и дело прерывалось дыхание, и она не могла разговаривать, что ей пришлось очень не по вкусу, так как она рассчитывала вскружить юноше голову своей болтовней. Но не желая показать, что она уже не молода и у ней не хватает сил перебороть усталость, Севера всю эту часть дороги хранила молчание.
Когда же они въехали в каштановую рощу, она придумала новую уловку и сказала:
- Погоди, Франсуа. Надо остановиться, друг мой: кобыла потеряла подкову.
- Даже если она расковалась, - возразил Франсуа, - мне ее нечем подковать - у меня с собой ни молотка, ни гвоздей.
- Но подкову нельзя бросать - она денег стоит! Слезь-ка и поищи! Ну, кому я говорю?
- Тьфу ты! Да в этом папоротнике хоть два часа шарь, все равно ее не найдешь: у меня же глаза, а не фонари.
- Фонари не фонари, - полушутя, полуласково молвила Севера, - а блестят они, что твои светляки.