И я понял, что я проиграл свою партию с ней. Я напрасно "снес" его, я напрасно защищался! Их было двое, а я один, и моя карта была бита с самого начала. Даже теперь, когда он лежал окровавленный под брусьями и не мог встать, она продолжала жалеть только одного меня.
Его унесли. Толпа болельщиков провожала его, как героя. И хотя мне, когда я, как в тумане, с трудом поднимался на ноги в первом тайме, тоже что-то кричали с трибун восторженные болельщики, героем дня был он, а не я. Его уносили с поля, а я встал сам. Он выложился весь, до последней капли, а у меня оставались силы, чтобы самому подняться на ноги.
Его унесли в раздевалку, и она тоже ушла, идя рядом с ним и поддерживая рукой его голову.
Судьи прервали нашу встречу, и так как счет "к моменту столкновения двух игроков", как записали в протоколе, был все еще в пользу нашего факультета, победу присудили нам. Мы выиграли.
Мы выиграли, а я проиграл.
Вся наша команда долго еще оставалась в зале. Мы медленно натягивали на себя тренировочные костюмы, а вокруг нас горячо обсуждали игру самые ярые болельщики с нашего факультета.
Потом я вышел в коридор. Мне хотелось воздуха, хотелось хватануть губами снегу и вообще забраться в какой-нибудь угол потемнее и укрыться с головой большим и тяжелым одеялом.
И тут ко мне подошел один парень, студент нашего института, с которым мы вместе играли в команде мастеров.
- Я был в раздевалке, - сказал он. - Там кто-то из партбюро прибежал, прошел слух, будто ты вообще убил его.
Я молчал.
- Он уже в порядке, - продолжал мой знакомый. - Дали нашатырчику понюхать, и он тут же очухался… А ты знаешь, что он сказал?
Я молчал.
- Он сказал этому деятелю из партбюро, что ты ни в чем не виноват. Он сказал, что он сам просто спотыкнулся.
- А она? - спросил я. - Где была она?
- Она была рядом.
И я понял, что проиграл свою партию с ним. Мне было двадцать, а ему тридцать два, и в нашей неоконченной встрече последний ход записал он, а не я.
И это был правильный ход.
Всю ночь после этой игры я почти не спал, ворочался с боку на бок, курил, ходил по комнате, а рано утром, часов в шесть, раздался телефонный звонок, и черная эбонитовая трубка ее голосом попросила меня немедленно приехать к станции метро "Динамо".
У нее был такой странный голос, что я ничего не стал спрашивать, а просто сказал, что приеду через полчаса, не придав даже никакого значения тому, что неподалеку от метро "Динамо" жил он.
Когда я поднялся наверх н вышел из вестибюля, она стояла около колонны, прислонившись к ней сразу н спиной и головой, и смотрела куда-то вверх. Не глядя на меня, она поздоровалась и сказала, что ей нужно поговорить со мной.
Еще не было даже семи часов, стадион был пуст, а ворота на стадион были открыты, и мы медленно прошли через них и, не глядя друг на друга, пошли по широкой безлюдной аллее.
Начиналась зима, накануне выпал первый снег, все вокруг была белое-белое, как в больнице, и только темные силуэты голых, будто обугленных, деревьев одиноко чернели на сплошном безразлично-белом фоне.
Мы прошли несколько шагов, она неожиданно остановилась и посмотрела на меня. И я вдруг увидел, что на ее лице нет ее глаз, что из глубины ее зрачков на меня смотрит он, смотрит, чуть приподняв свою бородку-клинышек, смотрит пристально, немигающе.
- Ты знаешь, - начала она далеким-далеким голосом и замолчала.
- Ты знаешь, что я люблю все-таки тебя? - сказала она.
Я молчал.
Она закрыла глаза, и из-под ее опущенных вниз ресниц потекли слезы.
Она стояла передо мной, опустив руки и закрыв глаза. Плечи ее вздрагивали, и кончиком языка она старалась поймать катившиеся по щекам слезы.
- Мне холодно, - сказала она. - Поцелуй меня.
В то утро головы не было на моих плечах. Я нагнулся к ней, дотронулся губами до ее щеки и, ощутив солоноватый привкус ее слез, понял: что бы она сейчас ни сказала, что бы ни сделала, я все равно все прощу ей.
Она положила мне руки на грудь, я обнял ее за плечи и вдруг почувствовал, что не я, как обычно, а она чуть притягивает меня к себе за лацканы моего пальто. Это было так ново, так неожиданно, что я невольно подался назад. И она, уловив мое движение, сразу же отпустила меня и отвернулась.
- Ты глупый, - сказала она. - Глупый, глупый…
…Мы прошли мимо высоких футбольных трибун, свернули направо и вышли на территорию малого стадиона. По обе стороны аллеи стояли пустые баскетбольные площадки. Было непривычно и почему-то грустно видеть их без людей, и снега здесь, пожалуй, было еще больше, чем на аллеях. Молодой и искристый, он лежал ровной белой пеленой, и только в некоторых местах крестообразные птичьи следы нарушали его нежную, пушистую нетронутость.
- Как плохо, что началась зима, - сказала она. - Холодно.
Я молчал. Я не знал, почему ей не нравится зима. Я вообще ничего не знал в то утро.
Потом она сказала мне, что хочет есть.
У меня не было денег. Я сказал ей, что мне нужно заехать домой. Мы взяли такси и поехали ко мне. Когда машина остановилась около нашего подъезда, я попросил шофера подождать меня пять минут, а потом зачем-то снял шапку и положил ее на сиденье. Шофер улыбнулся.
Дверь мне открыла мать.
- Это ты приехал на такси? - спросила она. - Куда ты ездил так рано?
- Мама, дай мне сто рублей, - сказал я, стоя в коридоре и не заходя в комнату.
- Зачем?
- Мама, ни о чем не спрашивай. Ничего плохого, просто очень нужно. Я все расскажу потом.
Она долго смотрела на меня, а потом принесла деньги.
- Только не делай глупостей.
- Я отдам тебе со стипендии.
Она улыбнулась, и я ушел.
- Взял у матери? - спросила она шепотом, когда я вернулся в такси.
- У меня были свои, - угрюмо сказал я, "Почему она догадалась?" - подумал я про себя, но вслух ничего не сказал.
…Все рестораны в городе были еще закрыты, и мы поехали на вокзал. Нас посадили за маленький, стоявший на самом проходе стол.
- Почему у вас скатерть такая грязная? - спросила она у подошедшего официанта.
Официант ушел и вернулся с чистой скатертью. Я заказал котлеты и бутылку воды.
- У вас есть бифштекс? - спросила она.
- Это из порционных блюд, - сухо сказал официант. - Придется ждать.
- Я подожду, - согласилась она.
Несколько минут мы сидели молча.
- Слушай, - вдруг сказала она, - не качай стол.
- Я не качаю, - сказал я, - он качается сам.
Наш столик стоял в самом центре ресторана, и мимо нас все время проходили к поездам и с поездов какие-то люди с чемоданами и мешками, и, когда открывалась входная дверь, доносились гулкие звуки вокзальной жизни под высокими сводами и скучные голоса радиодикторов, и был виден зал ожидания, в котором на толстых деревянных скамейках в косую повалку, как доски в старом накренившемся заборе, спали, тесно прижавшись друг к другу, совершенно чужие и даже, наверное, незнакомые друг другу люди.
- У тебя много денег? - спросила она.
- Хватит.
- Давай возьмем бутылку шампанского?
- Бери.
Около нее стояла на столе коренастая пузатая рюмка, а возле меня - высокая, на длинной тонкой ножке.
- Хочешь поменяться? - спросила она.
- Хочу.
Она забрала себе мою высокую рюмку, а мне передвинула свою. Официант принес бутылку. Я стал разливать вино. Шампанское было холодное, игристое, и над ее рюмкой сразу же выросла большая шапка пены, и вино стало медленно стекать по тонкой ножке вниз, на скатерть.
Я смотрел на ее рюмку и ничего не мог понять. Почему мы сидим здесь, на вокзале, в ресторане? Почему пьем вино? Почему я ее ни о чем не спрашиваю?
По радио передавали какие-то марши, сводку о погоде, рапорт о перевыполнении, утреннюю зарядку, потом началась литературная передача о любви и дружбе, и стали приводить примеры дружбы между великими людьми - Герценом и Огаревым, Марксом и Энгельсом. Я сидел за столом, слушал стихи о любви Ромео и Джульетты, Татьяны и Онегина и все никак не мог понять: как я попал на вокзал в такую рань?
А с ее рюмки все продолжала стекать на скатерть пена от шампанского. И когда вся пена осела, она взяла рюмку двумя пальцами за высокую ножку, подняла вверх и долго смотрела на свет, как со дна поднимаются вверх и лопаются на поверхности пузырьки воздуха.
- Знаешь, за что выпьем? - сказала она и замолчала.
Пузырьки в ее рюмке все время поднимались со дна и лопались на поверхности.
- Выпьем за наш подъезд, - сказала она.
Она закрыла глаза и медленно начала пить. Я сидел, держа рюмку в руке, и не дотрагивался до своих пузырьков.
- Почему ты не пьешь? - спросила она.
Я посмотрел на нее. Ее большие серые глаза снова были ее глазами, моими глазами. В них снова никого не было, кроме нее и меня. Я искал в ее глазах так хорошо знакомые мне теплые серые блестки, и все это на мгновенье явилось мне, но только на одно мгновенье, чтобы тут же исчезнуть.
И еще у нее была очень легкая и очень стройная фигура, и это чувствовалось даже тогда, когда она сидела. И я очень надолго запомнил ее такую, какой она была в ту минуту, легкую и светлую, прежде чем задать ей тот вопрос, который давно уже просился у меня с языка и который так быстро расставил все на свои места.
- Почему в шесть часов утра ты была около стадиона "Динамо"? - спросил я.
Она как-то странно посмотрела на меня, будто снова пожалела меня за что-то, потом опустила глаза, поставила на стол недопитую рюмку и ничего не ответила.
Прошло десять секунд, двадцать, тридцать, минута, вторая - она молчала.