- Никакого значения, оттого что случится одно из двух: либо Пейрас оставит у себя эту молодую особу, и в этом случае все обстоит благополучно, так как это то, чего она всегда в глубине души желала; либо они расстанутся, и она вернется. В этом случае все обстоит столь же благополучно, быть может, даже более благополучно.
Л'Эстисак подошел к Рабефу и положил руку ему на плечо:
- Ну а как же вы, старина?
- Я? - спросил доктор все тем же спокойным тоном. - Я?.. Ну, это имеет еще меньше значения. Китаец, друг мой! Ведь вы начали нам такой интересный рассказ.
Китаец послушно склонился, как вдруг произошло новое событие: Мандаринша, все время стоявшая посреди гостиной, не вернулась на свою циновку; Лоеак, который смотрел на нее все время, с удивлением вдруг увидел, что она открыла маленькую коробочку, висевшую у нее на шнурке, вынула оттуда крупную коричневатую пилюлю и раздавила ее в чайной ложечке.
- Что вы делаете? - спросил он.
- Хочу проглотить вот эту пилюлю, оттого что сегодня вечером мне будет некогда курить.
Она вылила в ложку, наполненную черным порошком, последние капли портвейна из рюмки. И проглотила это, как говорила.
- Как? - спросил Лоеак. - Вам сегодня будет некогда?
Она сделала гримасу, оттого что опиум был горький. И ответила еще немного сдавленными губами:
- Да, оттого что мне сейчас же нужно уезжать.
- Зачем?
- Разыскивать ее.
- Кого? Селию?
- Селию.
Ее перебил Рабеф:
- Мандаринша, дорогая моя. Прошу вас! Это касается только меня, меня одного. Оставьте все как есть. Ложитесь на вашу циновку. И не глотайте этих пилюль, они годны только на то, чтобы причинить вам спазмы желудка, с которыми вам придется повозиться.
Но Мандаринша была глуха, как статуя, и уже прикалывала свою шляпу. Рабеф дважды повторил:
- Я вас очень прошу.
И позвал на помощь Доре:
- Послушайте, - сказал он, - помогите мне ее удержать. Это просто сумасшествие.
- Нет! - ответила наконец Мандаринша. - Это не сумасшествие!..
Она была теперь совсем готова к отъезду. И взглянув на часы, висевшие у нее на той же цепочке, что и коробочка с опиумом, сказала:
- Без пяти одиннадцать. Я вскочу в предпоследний трамвай. В Половине двенадцатого я буду уже в "Цесарке". Там лакей, разумеется, будет знать, где находится Селия. И у меня хватит времени, пока она не станет возвращаться.
- Хватит времени на что?
- На то, чтобы поговорить с ней.
Рабеф пожал плечами:
- И вы полагаете, что она вас послушается. Но Мандаринша быстро повернулась к нему.
- О да! - сказала она. - Она меня послушается, будьте спокойны!
Доре спросила:
- Что же вы ей скажете?
Среди ночной тишины прозвучал вдалеке рожок трамвая. Мандаринша подобрала юбку левой рукой. И, почти уходя, сказала:
- Я скажу ей… Я скажу ей: "Дорогая моя, я советовала вам когда-то не заключать условия только для того, чтобы были уплачены ваши долги… Ну а теперь, когда условие заключено и долги уплачены…"
Она вдруг остановилась, внезапно застыдившись, и взглянула на Рабефа; он не дрогнул.
- Извините, что я так грубо говорю перед вами обо всем этом. Это, конечно, не слишком, не слишком деликатно с моей стороны. Но вы знаете, ведь никто не сравнится со мной в уменье класть ноги на стол. Но тем хуже! Вы умный человек, вы поймете. И вот это, именно это - слово в слово - я скажу Селии: что мы, женщины полусвета, в любви стараемся быть честнее всех других женщин. Прежде всего из самой простой и элементарной порядочности: любовник - это не муж; за ним нет ни жандармов, ни судей; он не может отомстить вам по закону ни разводом, ни тюрьмой, ни штрафом; он не может защищаться; он полагается во всем на нашу честь; дает дуракам возможность смеяться над ним! Поэтому, прежде всего, нужно быть низким человеком, чтобы предать беззащитного. Но такая низость - это бы еще куда ни шло: есть нечто поважнее! Это то, что для нас, женщин полусвета, любовь - ремесло, профессия, - не так ли, Л'Эстисак? Такая же почтенная профессия, как многие другие! А поэтому наша профессиональная честность заключается в том, чтобы вести себя в любви как следует, как должно, без обмана. Ты оплачиваешь мои платья настоящими голубыми кредитками и настоящими золотыми луидорами? Я отплачиваю тебе настоящими поцелуями и настоящими ласками. Один дает, другой возвращает равноценное. Женщина полусвета, которая берет деньги от мужчины, чтобы потом принадлежать ему одному, а через два дня убегает от него с первым попавшимся мальчишкой, нет, нет и нет. Я не хочу, чтобы Селия оказалась такой.
За окном сквозь тихие капли дождя снова раздался звонкий гудок трамвая, на этот раз уже близко. И Мандаринша исчезла так быстро, что никто даже не успел крикнуть ей "до свидания".
- Само собой разумеется, - спокойно заявил Рабеф, - Селия никогда не обещала оставаться мне верной. Да и я, разумеется, никогда бы не допустил, чтобы она обещала мне что-либо подобное. Я совсем не так глуп, чтобы предположить, что красивая двадцатичетырехлетняя девушка может считать, что ее любовные грезы сбылись, когда подле нее находится седеющий господин вроде меня, и я совсем не так отстал от века, чтобы заставлять вышеупомянутую красивую девушку вечно сдерживать самые законные желания своего сердца, мозга и плоти. Потому я считаю, что весьма почтенное негодование нашей странствующей рыцарши, защитницы слабых и угнетенных, в данном случае вовсе неосновательно: Селия, изменив нашему обществу сегодня вечером, ровно столько же изменила профессиональной честности, сколько простым и ясным обязанностям гостеприимства. Поэтому я упрекаю ее за то, и только за то, что она уехала накануне четверга, забыв о своих гостях - о вас, мадам, и о вас, господа. Но вы будете снисходительными гостями - и не будем больше говорить об этом. Рыжка, дитя мое. Чаю!..
И Рыжка - наконец вполне безупречная: чистая с головы до ног, с напудренными щеками, с полированными ногтями, с краской на губах! - внесла поднос, убранный цветами, так, как его убирала Селия.
Напившись и отодвинув чашку, Лоеак де Виллен вдруг засмеялся:
- Я думаю, - пояснил он, - о странствующей рыцарше, которая скачет сейчас, в Валькириевой ночи, на своем блистающем гиппогрифе - трамвае.
Л'Эстисак склонил голову набок:
- Да, - сказал он. - Но, мой милый, быть может, до сегодняшнего вечера вы не верили в то, что и в самом деле, в самый разгар XX века, существуют маленькие валькирии, всегда готовые отважно сломать копья - даже о крылья ветряных мельниц - как старый и великий гидальго, - в защиту и прославление такой допотопной ветоши, как честность, верность, законность, достоинство.
- Нет! - сказал Лоеак серьезно. - Дорогой мой! с тех пор как вы оказали мне честь, пригласив меня к смертному ложу вашего друга Жанник, я научился быть не таким неверующим.
Он замолчал и снова погрузился в свои мысли.
Лампы приятным розовым светом освещали всю гостиную. И обои, и ковры, и занавеси, и вся мебель, и все безделушки, и все мелочи были пропитаны духами Селии и распространяли тот смутный и очаровательный запах, который всегда вдыхаешь там, где живет женщина. В этой гостиной было очень мило, и еще лучше было в ней оттого, что на улице непрерывно потоками лил ночной дождь, звонко стучавший о черепичные крыши.
- Рабеф, вракал! - заметил вдруг Китаец. - Она выбрала вполне подходящий день, твоя конгаи, чтобы заняться любовью вне дома!
- О да! - мирно сказал Рабеф. - Бедная девочка! В такую ночь бронхиты так и стерегут людей повсюду.
Лоеак, которому маркиза Доре налила вторую чашку чая, пробурчал начало старой пословицы: "В доме повешенного не говорят…" Но, по-видимому, он один вспомнил ее; оттого что никто, кроме него, казалось, и не вспоминал о том, что они находятся в доме повешенного. Китаец и Суданец начали любопытствовать и требовали все больших и больших подробностей:
- Кто он, этот Пейрас, о котором вы только что говорили?
Рабеф не утратил спокойствия.
- Пейрас? - сказал он. - Это гардемарин с "Ауэрштадта". Очень милый мальчик, очень обольстительный, очень остроумный, прекрасный товарищ и довольно хороший служака. Я кое-что знаю про него: она так много мне о нем рассказывала, что я из предосторожности счел нужным справиться и получил прекрасные отзывы.
И заключил вполне искренне:
- Тем лучше для нее, для малютки! Мне было бы очень грустно, если бы она увлеклась кем-нибудь менее заслуживающим того.
Но маркиза Доре, слушавшая все это, вдруг шумно запротестовала:
- Пейрас этого заслуживает? Что вы, доктор. Да вы не знаете, о ком вы говорите! Пейрас! Да он ломаного гроша не стоит, и совсем он не милый, и все это неправда! А кроме того, у него всего-то двести десять франков жалованья да долги! Можете себе представить, как счастлива будет с ним женщина!..
- Ну что ж! - снисходительно сказал Рабеф. И он повернулся к Суданцу:
- Мидшипы никогда не ходили в золоте. А этот, конечно, не богаче всех остальных. И тем лучше для нас, старых бородачей, на чью долю выпадает платить по чужим счетам.
Он засмеялся без всякой горечи и почти весело.
- Двести десять франков? - соображал Суданец. - Я получал меньше, в Бакеле, в 1884 году. И все же у меня была жена, жирная Бамбара, она великолепно готовила слоеный кускусс. Насколько мне помнится, мы даже жили довольно широко.
Смуглое лицо его с выдающимся орлиным носом слегка вздрогнуло, когда он произнес звучное название африканского города. Задумчивый и пронзительный взгляд его заблестел.
Рабеф серьезно кивнул головой: