Мандаринша рассмеялась и в первый раз положила на циновку разогретую трубку. Она приподнялась на локте:
- Господин Л'Эстисак!.. Вы спите? Голос герцога зазвучал из полумрака:
- Ни за что не осмелился бы подле вас. Но не называйте меня господином: меня это огорчает.
- Скажем короче - Л'Эстисак. Л'Эстисак, вкратце, наш друг Селия предлагает нам в последний вечер в году, в четверг, тридцать первого декабря, - чай, папиросы и рождественский плум-пудинг, которого ей не удалось поесть сегодня из-за дуэли. В будущий четверг, в десять часов вечера, ведь вы придете, не правда ли? И господин Рабеф тоже? И Сент-Эльм? И я тоже буду, разумеется, - ведь наш друг Селия будет настолько любезна и разрешит мне принести с собой мою походную курильню, без которой я обхожусь крайне редко. Есть!.. За этим четвергом, вероятно, последуют еще другие. Мы устроим шикарный журфикс. Будем читать, болтать, я буду курить.
Она снова опустила свою голову на подушку китайского шелка, снова взяла трубку в левую руку и иголку в правую. И не дожидаясь того, чтобы мужчины приняли приглашение, продолжала:
- А теперь мне захотелось послушать красивые стихи. Сент-Эльм, достаньте со столика книгу Ренье. Не эту, ту, - в переплете цвета морской волны. Да, "Город". И начните с моей любимой "Желтой луны", "что медленно встает меж темных тополей…" И слушайте внимательно, Селия… Эти стихи - ваш первый урок.
Глава тринадцатая,
в которой играют прелюдию Баха
У подножья скалы круглые и гладкие волны разбивались одна за другой с одинаковыми грустными стонами и вздохами. Мандаринша, опершись обеими руками о барьер террасы и наклонившись над ночным морем, заканчивала шепотом стихотворение:
Эпические дни им обещая вскоре,
Фосфоресцируя, тропическое море
Баюкало их сон в мираже золотом;
Иль с каравелл они, склонясь на меч железный,
Смотрели, как встают, на небе им чужом,
Созвездья новые из океанской бездны.
- Браво! - воскликнул чей-то голос.
На террасе было совсем темно. Обернувшись, Мандаринша не могла различить говорившего. Сама она на фоне молочного неба казалась темным призраком. Морской ветер раздувал венецианскую шаль с длинной бахромой, в которую она была закутана.
Голос продолжал:
- Вам не холодно?
На этот раз Мандаринша узнала Лоеака Виллена.
- Нет, мне не холодно, - сказала она. - Где же вы? Он сделал два шага вперед; внезапно он обхватил молодую женщину и поцеловал ее в висок.
- Что такое? - спросила она, захваченная врасплох. - Вы убеждены в том, что не ошиблись?
Она смеялась и не отбивалась. Он медлил оторвать свои губы от душистых волос:
- Я выражаю свое восхищение, как умею, - сказал он. - Вы пропели ваш сонет, как настоящая фея!
Он не отпускал ее. Она наконец обернулась к нему и быстро коснулась устами его настойчивых губ. Потом она заметила, освобождаясь из его объятий:
- Хватит восхищения за один сонет. Не растреплите меня… войдем в дом.
Он предложил ей руку и крепко прижал к себе ее опиравшийся на его руку локоть.
Это был четвертый четверг Селии. Мандаринша оказалась хорошим пророком: новый "день" привился и его хорошо посещали. Л'Эстисак, Рабеф и Сент-Эльм не пропустили ни разу. Лоеака де Виллена привели сюда, и он тоже стал ходить. Было заявлено о новых посетителях. Рабеф обещал в ближайшем будущем привести троих совсем исключительных гостей, гостей, которые никогда нигде не бывали и которых не видала у себя ни одна хозяйка, - тех самых, кого Доре указала Селии у Маргассу 24 декабря, тех трех офицеров, про которых так много болтали, рассказывали столько необычайного и таинственного: Китайца, Мадагаскарца и Суданца!..
Что касается Доре, то она посещала четверги на вилле Шишурль так же, как и Мандаринша: с их основания.
Собирались часов в десять. Начинали с того, что гуляли по саду, куря папиросы, по двое, как полагается, незаконными четами. Потом Рыжка, обтесавшаяся мало-помалу и почти чистая в своем кружевном фартучке, подавала в гостиной чай, сервировавшийся с каждой неделей все более изящно. К вышитым салфеткам и ложечкам накладного серебра прибавились постепенно японские чашки, фаянсовые вазочки из Валлори, в которых стояли лилии, скатерть Ренессанс. А в тот день, когда Лоеак, проигравший Сент-Эльму пари, принес на улицу Сент-Роз корзину Асти, это Асти распили из венецианских бокалов.
- Черт возьми! - сказал в этот день Л'Эстисак. - У вас хороший вкус, детка!..
Селия страшно покраснела и скромно возразила:
- Это Мандаринша откопала этот хрусталь у торговца китайщиной.
Но Мандаринша в свой черед разъяснила все:
- Я откопала его, совершенно верно, оттого что вы мне много раз говорили, что вам хочется угощать нас вином Лоеака не из таких бокалов, какие имеются у всех.
Когда чай был выпит, пирожные съедены и венецианские бокалы пусты, кто-нибудь садился за рояль, а в это время Мандаринша, быстро поддававшаяся известному "недомоганию" курильщиков, слишком долго лишенных своего снадобья, раскладывала за ширмой свою циновку и распаковывала походную курильню, умещавшуюся в одной только коробке, которую Сент-Эльм не без пышности называл саркофагом. Потом серые клубы дыма начинали виться над створками ширмы; и в те мгновения, когда музыка прекращалась, курильщица немного хриплым голосом бормотала стихи, которые она читала на редкость правильно. Лоеак в это время обычно ложился на циновку близ Мандаринши и смотрел, как ее похожие на изогнутый лук губы шевелились, произнося гармоничные слова.
Так протекали часы.
Когда Мандаринша и Лоеак вошли в гостиную, туда только что был внесен поднос с чаем. Селия, девица искушенная в этом деле, старалась угодить своим гостям.
Лоеак похвалил ее:
- Просто невероятно, дорогой друг! Можно подумать, что вся ваша юность прошла в том, что вы подносили полные чашки, сахар, вино и пряники почтенным старичкам, посещавшим вашу матушку.
Он шутил без особого веселия, по своему обычаю, и ни одна черточка его лица не улыбалась. Тем не менее уже то, что он шутил, было очень и очень много. Л'Эстисак бросил на него через стол изумленный взгляд. Селия же, казалось, не поняла; она вовсе не смеялась, а слегка покраснела и отвернулась. Рабеф, наблюдавший за ней, подошел к ней:
- Прошу вас, детка, второе издание, пожалуйста! Она поспешила вернуться к чайнику и сахарнице, а врач последовал за ней, протягивая свою пустую чашку.
- Как вам жарко! - сказал он вполголоса. Его взгляд не отрывался от ее пылавших щек.
- О! - сказала она, - это только небольшой прилив крови к голове. Не знаю, что со мной только что произошло.
Он прошептал так тихо, что она не услышала:
- А я, быть может, знаю. Потом он прибавил, погромче:
- Ваши царапины почти не заметны.
Она снова покраснела. На ее матовой коже малейшие впечатления отражались алым цветом.
- Нет! Они еще заметны, к сожалению!
- Почему "к сожалению"? Они вовсе не так некрасивы, эти едва заметные рубцы. Пять или шесть слабеньких полосок, напоминающих черточки, проведенные белой пастелью.
Она покачала головой:
- Они не слишком некрасивы, но они так смешны. Когда я подумаю, что я дралась, как торговка. Я, Селия, которая так хорошо разливает чай?!
На этот раз она рассмеялась:
- Послушайте, - прервала она себя, - не будем больше говорить об этой глупости.
Она сделала пол-оборота и отправилась обходить гостей со своей сахарницей и своим чайником.
Л'Эстисак сел за рояль.
- Доре, вы споете, моя дорогая? Маркиза любила заставить просить себя:
- Ведь я ровно ничего не знаю, я говорила вам это раз двадцать!
- Но я вижу на этажерке все ваши любимые оперы.
- Да, - сказала Селия, - я нарочно побывала вчера у торговца нотами. Прошу вас, Доре: большую арию из "Луизы"!
- Я так сильно простужена. Герцог уже перелистывал клавир.
- Попробуйте спеть это, - сказал он.
Он взял аккорд и проиграл мелодию правой рукой:
- Темница, из "Афродиты".
- Слишком трудно! Мне ни за что не спеть этого!
Селия снова вмешалась:
- Если вы споете, я обещаю вам сюрприз!..
- Давайте, - заявил Л'Эстисак.
И он начал играть аккомпанемент, в то время как за ширмой развернутая циновка Мандаринши тихонько поскрипывала на ковре.
Доре кончила петь.
Последнюю ноту сопровождали шумные аплодисменты. Лоеак, Сент-Эльм и Рабеф хлопали в ладоши, а курильщица, не менее восторженная или любезная, колотила концом своей трубки из слоновой кости о лакированное дерево подноса.
Доре извинялась с приличным случаю смущением. Но лукавый Л'Эстисак сразу же оборвал скромничание:
- Кстати, дорогой друг, когда вы дебютируете? И маркиза сразу попалась на удочку.
По официальной версии дебют должен был состояться следующей зимой в Париже; однако Доре не колеблясь открыла своим лучшим друзьям под строжайшим секретом, что не исключена возможность, что очень скоро.
Сказать правду, в Тулоне все знали, что Доре с осени уже искала ангажемента в провинцию, который дал бы ей возможность опередить официальную дату, слишком отдаленную для ее нетерпения.
- Мне следовало бы много серьезнее заняться всем этим, - закончила она, - и не сидеть здесь, куда никто не станет бегать искать меня. Но покинуть Тулон в разгар зимнего сезона!..