Бысть в одном княжестве княжья жена. И бысть та жена красотою тела зело лепа: очеса-зеницы светозарные, уста сахарные, перси – яблочки овощные, стегна – белые лебяжьи, подпушье межножное – червонного золота. И бысть у нее старый муж князь. Дряхлый, не лепый: глава плешивая, кожа жабья, подпупье сивое, уд косой, дух квасной. Бысть в том же граде воевода с женой. Жена его красотой тоже велико лепа была. А воевода – не лепый: власа кудлеватые, брада овчеватая, ноги – кочергой. И оба-два, и князь, и воевода, были блудодеи – хаживали похотствовать к чужим женам супротив их воли. И решили княгиня да воеводиха проучить любодеев. А се… Вернулся одиножды князь-любодей от воеводовой мужатицы в свои палаты. Взошел к княгине в ее терем. Та запросила у него любы. А князь-то дряхл был, не смог жилу становую возвергнуть. Внедрил он тогда княгине в естество женское перст да и обронил в лоне перстень агамантный! Вот сделал старый князь любы, как мог, да и ушел в свои палаты почивать. Княгиня грустит-томится… Внезапу воевода к ней пробирается!..
– Одари меня, княгиня!.. – просит воевода.
– Нет, – отказывается княгиня. – Со своей женой любосластись!
– Дай мне в последний раз самый твой бесценный агамантный дар! – напорствует воевода.
Согласилась, вздохнувши, княжья мужатица и пустила воеводу на одр. Вверг воевода уд княгине в естество женское, а перстень агамантный на мехирь и нанизался!
Утром хватился князь перстня. Взошел к княгине своей в горницу:
– Не ведаешь ли ты, жена моя, агамантный мой перстень?
– Нет, – солгавши жена.
– Ну, видно, холопы украли, – молвит князь.
А се… Пошел князь по своим важным княжьим делам в приказ. И встречает там воеводу. А у того на пясти перстень агамантный!
Смутился князь: "Ох, видно, перстень-то аз у воеводовой жены в горнице обронил! Прознал воевода про мое любодейство! Убьет он меня, князя старого, дряхлого! Придется перстнем агамантным от воеводы откупаться".
Покряхтел князь, покряхтел, да делать нечего – смолчал о перстне-то.
На другую ночь опять воевода похотствует к княгине! Пробрался он в горницу ее.
– Погоди, дорогой воеводушка, – рекши хитрая княгиня. – Сейчас только перстень поищу, и опосля будем любосластиться.
– Какой перстень? – взволновался воевода.
– Князь мой потерял где-то печатный свой перстень, которым должен был опечатать указ.
– Да что за указ? – вящее прежнего заволновался воевода.
– Указ об том, чтоб всем любодеям и блудодеям пуп вырывать да подпупную жилу прижигать. Ну да ладно, забудем про перстень печатный! Давай лучше любы творить.
Испугался воевода: "А ну как старый князь перстень печатный тоже в лоне у жены обронил?" И кинулся вон.
С той поры ни князь, ни воевода чужих жен-мужатиц не похотствовали.
– О-хо-хо! – колыхалась Василиса.
– Ай да бабы! – мотал бородой Извара.
Феодосья едва расслышала сквозь хохот стук в дверь.
– Кто здесь? – выглянула она в сени.
За дверями стояла Акулька.
– Чего тебе?
– Хозяйка молодая, дозвольте у хозяина изволения спросить? – с поклоном протянула холопка.
– Ну, зайди. Батюшка, Акулька испросить дозволения хочет.
– Чего еще? – повернулся к дверям Извара Иванов.
Акулька, поминутно кланяясь и бормоча "уж простите меня сущеглупую", поведала, что старшие ея дети бегали кататься на соломе с горы, да и уморозили до смерти двухмесячное чадце, Арефку.
– Как это уморозили? – грозно вопросила Василиса. – Ты, небось, нарочно Арефку уморить велела, чтоб на корм не тратиться да люльку не качать? Все бы дрыхла, опреснок!
– Ей-Богу, не нарочно! Пронька с Анькой положили Арефку в салазки и увезли с собой. Поставили салазки возле горы, да и закатались. Вспомнили про Арефку, а он уж белый лежит в салазках, заиндивел. Простите, Христа Ради!
– Вот же блудь бражная! – обсерчала Василиса. – Скоро на пажити некому будет работать, а вам, поганцам, лишь бы лишний рот не кормить! И чего ты приперлася теперь? Чего стоишь щурбаном?
– Хочу спросить, можно ли домовинку с Арефкой в избе до завтра оставить? Уж больно далеко в эдакий мороз до Божьего дома идти.
Василиса вопросительно поглядела на Извару.
– Да вы что, матушка? Батюшка? – заголосила вдруг с сундуков Мария. – В эдакий день, когда ваш внучек первый народился, упокойников на дворе держать?!
– Верно, – переглянулись Извара с Василисой.
Матрена перехватила их взгляд.
– Еще чего удумала! – вскрикнула она Акульке. – Неси новопреставившегося в Божий дом сию же минуту! Выпороть тебя еще надо за порчу хозяйского раба. Морозно ей! Небось не околеешь, вон рожу-то наела на господарских хлебах! Феодосья, сходи-ка пригляди, чтоб сей же час выметались со двора с покойником! Да чтоб не вздумали за воротами кинуть! Волков еще набежит, скотину порежут.
Феодосья опасливо поглядела на Акульку; все ж таки худо это, что придется ей среди ночи тащиться с домовиной под мышкой.
– Возьми сани, – шепнула Феодосья Акульке в сенях. – На которых навоз вывозят. Лошадку похуже можешь взять. Скажешь, мол, Феодосья велела ехать санями, чтоб еще и Акулька от морозу не издохла.
Феодосья пошла в людскую избу, где обитала Акулька с мужем-бийцей Филькой и детьми. Она впервые переступила порог такого скаредного обиталища. Была это не изба, а землянка, размером с сундук, освещенная лучиной. Возле черной каменной печи в закуте лежали отрочата, тут же, перед нарами, висела колода для чадца. Очевидно, предполагалось, что качать ее по ночам должны дети в закуте. Кровать взрослых в виде досчатого ящика была заполнена смрадным тряпьем и соломой. Ее теснил стол, в середине которого была выдолблена ямка, заменявшая миску. Феодосья смекнула, что это именно миска, по нелепым кривым ложкам, брошенным в углубление. На краю стола стояла домовина – плетеный из корья короб.
– Э-гм-хр-р-ка! – донеслось из угла за столом.
Это зашевелился Филька.
– Да ты набражничался! – догадалась Феодосья, прикрывая ладонью нос.
– С горя он, – кланяясь, объяснилась за мужа Акулина, – что не уберег хозяйского раба Арефу, в расход ввел Извару Иванова и Василису Петрову. – Встань да отвесь поклон молодой хозяйке, пес!
– Ладно, Акулька, пущай он дрыхнет. А ты себе в помощь возьми кого из людей. Да прямиком сей час – в Божий дом! Там завтра и отпоют Арефку. А здесь мертвому телу нечего делать.
Феодосья вернулась в обеденный покой в мрачном расположении. Что за люди, Господи! Смрад, зловоние, бражная вония!
– Ну чего там? – принялась расспрашивать Василиса.
– О-ой!.. – только и произнесла Феодосья.
– Расходы одне от поганой челяди, – заворчала мать. – Крестили Арефку, так кто батюшке пятерик яиц отдал? Василиса Петрова да Извара Иванов. Отпевать станут, кому расход? Опять подавай попу из хозяйского кладезя добро.
– Не расстраивайся так, Василисушка, – влезла Матрена. – Такая уж господская доля, обо всем печься. Давай-ка я еще побасенку побаю, развеселю тебя маленько.
– Давай! – махнула рукой Василиса.
– Ну вот вам притчица. Правда, не лжа. Были тому самовидцы, видели своими очами. Аз, врать не буду, не видавши, но от верного человека слыхавши, за что купивши, за то и продавши.
Бысть три брата, три княжьих племянника. Старшего звали Могуча, среднего – Хотен, а младшего – Зотейка. И была у Могучи в чреслах огненная палица…
– Елда огненная? – захохотал Извара.