Как раз в это время царь послал в Венецию с посольством грека Дмитрия да Митрофана Карачарова. Ехали они по торговым делам и через посредника испросили царицу, что желает она иметь в подарок с латинской земли. Софья ответила - ничего. Конечно, посольские не стали бы что-либо "испрашивать" без согласия Ивана. Но Софья не хотела принять царское прощение столь малой уступкой. Зеркала да бисер венецианский - разве это цена за ее страдания? Она ждала более осязаемого знака царской милости и дождалась.
Утром на выходе из крестовой, где Софья молилась, ее встретил дворецкий с тугим свитком дорогой бумаги.
- От кого? Кто передал?
- Государь Иван Васильевич.
Дворецкий собирался произнести все полагающиеся по дворцовому порядку слова, но царица не стала их слушать. Она вырвала из рук дворецкого свиток и пошла прочь. Развернула бумагу она только в своей горнице, с трепетом ожидая увидеть письменное, по форме изложенное прошение. Но нет, это было письмо от Олёнушки. Софья вздохнула, надела стекла и принялась читать.
Тон послания был обиженный. Софья зримо видела писца, склоненного над бумагой, видела дочь, сидящую за столом, а может, в кресле, у окна, брови вытянулись ниткой, губы слегка пришлепывают, словно вылепляют очередное слово, а пальцы беспокойно теребят перстень на среднем пальце. И через фразу повторяет беспокойно: "Нет, это не так, это зачеркни, а это лучше вот так сказать. Когда перебеливать будешь, не забудь исполнить все в точности!" Не исключено, что сама дочь накарябала послание, в ином месте буквы пляшут, как скоморохи.
"Государь мой батюшка, о церкви я била челом великому князю, но он мне отвечает то же, что московским послам. Ты пеняешь мне, что поп Фома выслан в Москву, но поп Фома не по мне, а другой поп есть из Вильны очень хороший. А кого мне в попы звать? Сам знаешь, что в Москве я не видела никого".
Вон, оказывается, какие изменения случились, пока Софья сидела под стражей! Она помнила священника Фому, худенького, говорливого, обидчивого, но твердого в догматах православной веры. Чем же не угодил он дочери? А может, под чужую диктовку писалось это послание, а Оленушка только подпись начертала?
"А боярыню ко мне из Москвы прислать, как ее держать, как ей со здешними сидеть? Коли батюшка хотел, то сразу бы со мной старую боярыню прислал. В прислуге я ущерба ни в чем не имею и в церковь хожу греческую. А волостей новых мне муж не дает и не дарит, говоря, мол, тесть побрал у него много земель после мирного согласия".
- Ах, ты! - воскликнула Софья. - Смела стала Оленушка!
А дальше, как ни в чем не бывало, словно не наступила только что отцу на больную мозоль, дочь тем же простодушно-обиженным тоном сообщала, что шкурки горностаев, число пятьсот штук, да белок, числом полторы тысячи, она получила, о чем благодарствует, но с черными соболями, о которых раньше наказывала, вышел конфуз. "Я ждала соболя черного с ногами передними и задними и с когтями, а получила шкуры с ногами отрезанными".
Софья понимала, как разозлило и опечалило это послание Ивана, и если он нашел нужным показать его опальной жене, то, значит, прощает и доверяет ей. Царица призвала дворецкого и наказала передать государю, что благодарит его за прощение и нижайше просит о встрече. В этот же день был передан устный ответ Ивана: он звал жену вместе отужинать.
Ужин состоялся на женской половине. Царица расстаралась, чтобы трапеза была праздничной: чаши, кубки, тарели - все было золотым, уксусница и солонки из венецианского стекла, пили греческие вина. Встретились супруги спокойно, словно и не было тяжелой размолвки, лютых казней и угроз. Чарошница разлила мальвазию по кубкам, царица тут же отослала ее прочь - она сама будет ухаживать за государем.
Надо было начинать разговор.
- Не сердись на Оленушку за письмо, государь, - сказала Софья. - Это она по простоте своей.
- Знаю я, кто ее устами говорит, - раздраженно ответил царь. - Я думал, дочь мне помошницей в делах будет, но ошибся.
- Молода еще, неопытна. Ты пошлешь ей соболей с лапами?
- Не в соболях дело.
- Оленушка пишет, что священника Фому отослала от себя. Чем же он ей не угодил?
- Оленушке-то поп Фома гожь, зато Александру не потребен, поскольку вере истинной предан. Князь и крестовых дьяков моих, и поваров, что при дочери были, отослал из Литвы. И пишет с ухмылкой, де, если нам заблагорассудилось приставить к княгине Елене панов наших и служилых людей, то в этом ущемления греческой вере нет. Как же нет, если папа римский, а это доподлинно известно, велел всеми правдами и неправдами склонить Елену к латинской вере! Знаю также, что папа не позволяет Александру жить с иноверкой. Словно они и не венчаны!
- Александр промеж двух стульев сидит. Трудно ему, - примирительно сказала Софья.
Царь так и вскипел.
- А что трудно? У него выбор есть. Я не могу понять его слепое усердие в католической вере! Гедимин не был католиком, вся Русь под Литвой тоже православная. Он все делает мне в укор. Когда ехал турецкий посол в Москву, Александр не позволил ему ехать по Литве. И отговорка глупая, де, посол будет высматривать его государство. Раньше без всякой зацепки ходили послы туда-сюда, его и мои, и гости торговые ходили. Я думал, что мы с ним в любви живем и в мирном докончании, и в креслом целовании, а он ко мне послов не пропускает.
- А величает как? - тихо спросила Софья, понимая, что касается заповедной темы.
- Великим князем, - ответил Иван с издевкой, - не желает признавать меня государем всея Руси. Послы его нагло мне в глаза глядят: "Великий князь Литовский и Русский только тогда согласится признать тебя государем всея Руси, когда ты по договору закрепишь за Литвой Киев". Я про такую нелепицу и слышать не хочу!
- Ему это спускать нельзя, - быстро отозвалась Софья, она уже поняла главную тему разговора, - Бог помогает не ленивым, но деятельным, тем, кто любит правду и судит правильным путем. Окуньков в сметане попробуй, государь. Славные получились окуньки.
Помолчали. Софья покраснела вдруг, прижала руки к щекам и решилась.
- Государь, допусти до себя опального сына. Он не виноват в боярских распрях. Он во всех делах твоих будет верным помощником, - произнесла она быстрой скороговоркой и тут же умолкла.
Иван ничего не ответил. Софья опять стала говорить про Литву и зыбкий мир.
Согласившись на встречу с женой, Иван не собирался освещать в беседе тонкости сокровенного, а теперь вдруг обмяк, разоткровенничался. Была еще одна забота, которая не шла из головы. С одним гонцом прибыло из Литвы три послания: чистый лепет дочери, гневливая грамота от Александра с обидой на "коварство" и третья бумага, это коварство подтверждающая. Уликой было скопированное тайным способом письмо Ивана Менгли-Гирею. "Брат и тесть! - так начал свое письмо Александр. - Вспомни душу и веру!" Как ни пыжился Иван, читать такое было унизительно.
А дело было так. Сразу после казни изменников и смутьянов и заключении Софьи под стражу Иван послал в Крым князя Ромодановского. Письмо к Менгли-Гирею было дружественным. Царь призывал крымского хана помириться с Александром. А на словах Ромодановский должен был передать: "Ты, хан, мирись если хочешь, а царь всегда будет с тобой против литовского князя и ахматовых сыновей".
От Менгли-Гирея князь Ромодановский тут же отбыл в Литву, чтоб сообщить Александру об успешных переговорах. И все бы хорошо, и все бы ладно, если бы в руки литовского князя не попала копия Иванова письма с припиской, которая повторяла устный наказ царя. Теперь князь эту копию в Москву и переслал.
Теперь вставал главный вопрос - кто? Кто посмел сделать копию царского послания и еще отсебятину написать, которая, к сожалению, была правдой? Можно, конечно, предположить, что сам Ромодановский был автором этого художества. Но Иван в это не верил. Князь Ромодановский не дурак, чтобы открыто совать голову в петлю. Скорее всего, копия сделана в Москве и послана с тайным гонцом в Вильно. Приписку мог сделать только близкий к царю человек, с которым все эти политические дела обсуждались.
Принесли третью перемену блюд. Софья молчала, обдумывая только что услышанное. Рассказ царя произвел на нее впечатление. Он сулил какие-то далекие выгоды. Софья пока не обдумывала - какие именно, это она потом наедине с собой сообразит, сейчас главное понять, как правильно дальше вести разговор. Царь неторопливо вымыл руки в лохани, холуйка подбежала с полотенцем.
- Все, все, уходи, - прикрикнула на нее Софья, сама положила на тарель сладкий пирог и спросила Ивана спокойно и буднично: - Ты уже послал Александру ответ?
- Нет еще.
- Ты скажи своим дьякам, чтоб ответ сочинили правильный. И проверь, чтоб опять не приписали какой-либо напраслины. Если Москва восприимница Византии, она должна стать могучим государством и объединить все русские земли. Зять твой Александр отказывает тебе в титуле и в церкви. Титул - есть власть, церковь непостроенная - поругание веры. Власть и вера - вот на чем держится Русь. И все деяния царя должны быть с этим согласованы. Если кто-то захочет ущемить власть или веру, тот враг! А с врагом надо быть беспощадным.
Поменяли свечи в шандалах. Царь вдруг обнаружил, что у него легко кружится голова. Как ни слаба мальвазия против русской водки, но и она будоражит кровь. Эк Софья все по полкам расставила! Видно, на пользу пошло ей сидение под стражей, голова работает, как у мудреца и философа.
- Как попала к Александру скопированная бумага? - спросила Слфья. - Кто твой тайный враг?
- Кто мой тайный враг, - повторил задумчиво Иван.
- Над этим поразмышлять надо. Если дело идет к войне, то враг твой хочет мира.
- По-моему, этот темный человек как раз хочет рассорить меня с Литвой.