- А я орехов с собой принес, - огрызнулся Мефодий, увлекая Паоло к ладно срубленной монастырской общежитской храмине, кельи в ней, что соты. - А то на нашей трапезе объешься чрез меры. Червяка заморить мы и сами сумеем.
В просторных сенях было темно, Мефодий уверенно прошел вдоль стены, толкнул низкую дверь.
- Вот и моя келья. Пониже наклонись, чтоб войти. Да сотвори молитву Богородице. Располагайся, флорентиец Паоло.
- Я не флорентиец. Я русский.
Голая лавка у стены, у окна стол, на нем письменные принадлежности и закрытые платком книги.
- Славная у тебя келейка. И главное, что отдельная.
- Это она только летом отдельная. Зимой-то мы все вместе в трапезной живем. Общежитие наше в четырнадцать человек. Но каждому печку не натопишь. А зимой здесь такая холодрыга! Оконца чуть не с верхом снегом засыпает, а мы и не препятствуем. Зимой человек внутренним светом должен согреваться, а не внешним.
- А как же ты книги в трапезной переписываешь?
- Столик ставлю подле печки. Братия не обижается. При фитильке на конопляном маслице славно пишется. Глаза, правда, устают. А бывает, и тоска нападет. Задумаешься о жизни, начнешь по трапезной бродить, а глаз только стену бревенчатую осязает, мир от взора скрыт.
Мефодий встряхнулся, передернулся, словно почувствовал зимний холод, засмеялся и грохнул на столешницу узел. На пол посыпались головки чеснока и орехи, каравай хлеба он поймал на лету. Еще в узле были рыба вяленая, обсыпанные маком баранки и оловянная фляга с брагой.
- Если ты инок, - решился спросить Паоло, - то почему ходишь в таком платье?
- И ты туда же! С нравоучениями… В шубейке жарко уже, а без кафтана холодно, особенно по утрам. А другой одежды у меня нет, прости, Господи. А кафтан этот немецкий я у одного литвина на торгу купил. Пощупай, какой материал хороший! А купил, считай, за бесценок. Так что я покупкой сей весьма доволен.
- А разве вам позволено такую одежду носить?
- Может, и не позволено. А кто с нас спрашивает-то? В храм я в таком платье не пойду, а по нужде в город и так можно.
- Удивительный ты человек!
- Что ж во мне удивительного? Это ты во Флоренциях живал. Сейчас я тебя спрашивать буду, а ты за едой мне все и расскажешь. Не все, конечно, но хоть кой-чего. Я до знаний очень любопытный.
- А зачем тебе краски? На торгу давеча ты их все перенюхал. Ты в книгах рисунки делаешь, да?
- Случается, хоть я в этом и не мастак. Чтоб новое нарисовать, а тем паче лики, - это у меня негоже выходит. Но зато зовут иногда на митрополичий двор, там древние иконы подновляют. Тогда перо в сторону отставляю, в руки беру кисть.
- Как ты в монастырь-то попал? Родители твои живы?
- А как же! Здравствуют. Это далече отсюда. Отец у меня человек строгих правил, приспосабливал меня к гончарному мастерству. А у меня руки для работы не приспособлены. У меня для работы приспособлена голова. Но родителю до тайных движений души моей дела нет. Я говорю ему - для тебя горшок - истина, а торжище - предмет вожделений, а я птица, я создан для ликования и радости, поскольку перед глазами моими сонм видений и ангелов с дивными крыльями. Бил он меня страшно. Словом, сбежал я в Москву, попал в монастырь Христа ради, тут меня и грамоте обучили. Ты рыбу-то о край стола побей, она тогда мягче и жирок проступает.
17
Мефодий только пришел на митрополичий двор, дабы сдать переписанную рукопись, и ему тут же и сказали, дескать, искал тебя отрок лет осьмнадцати, из себя пригожий, говорил по-русски, но не совсем чисто. Слова вроде правильно произносил, а мотив речи всё ж другой, иноземный.
- Так то Паоло, - обрадовался Мефодий. - Что он просил передать?
- А ничего не просил. Так только, интересовался…
Мефодию очень хотелось повидать еще раз флорентийца, хоть он его и робел. Последнее было не в обычаях инока, да и моложе его был Паоло, считай, лет на пять, но слава о мастерстве и деловитости итальянцев была в Москве столь велика, что малая часть ее досталась и мальчишке-флорентийцу. Однако Мефодий не представлял, где его можно было найти. Оставалось только положиться на случай, и судьба не замедлила откликнуться на его ожидание.
Паоло сам явился в его келью. Дело было к ночи, Мефодий уже запалил светильник, но даже в этом призрачном свете виден был румянец на щеках гостя - ланиты так и пылали, то ли от быстрого бега, то ли от смущения, и могли по яркости соперничать с цветом его сапог, которые оружейник, вопреки просьбе заказчика, изготовил без всякого "притемнения".
- Как хорошо, что ты на месте, Мефодий!
- А где же нам, смиренным инокам, быть?
- Я сюда третий раз наведываюсь, а монахи говорят, де, Мефодий наш ровно ветер или дух святой, веет где хочет.
- Вот охальники, языки чешут! Мне-то они ничего такого не передавали.
- У меня к тебе дело, инок.
- Понятно, за безделицей бы не пришел. Книг алчешь?
- Не согласишься ли ты переписать для меня некий труд? И главное, чтоб быстро, очень быстро.
- Неважно, чтоб красиво, главное, чтоб открывало, - усмехнулся Мефодий, вспоминая поломанный ключ.
Очевидно, замечание это попало в точку, Паоло вскинул на инока осуждающий взгляд, дернул плечом и принялся разворачивать серую плотную ткань. Внутри суконного плена скрывались два пергамента хорошей телячьей кожи. Юноша положил их перед Мефодием и отошел в сторону, предоставляя переписчику самому ознакомиться с рукописями.
На первом пергаменте был убористо написан текст, на втором листе была нарисована таблица на сорок квадратных клеток. Каждая клетка заключала в себе две буквы. Одна буква была написана красной киноварью, другая черной тушью. Оба пергамента имели общее называние - "Лаодикийское послание".
- Это что же за Лаодикия такая? - сам себя спросил Мефодий и тут же ответил: - Знаю, это город в Азии, в который апостол Павел направил свое письмо. Но на апостольское послание это не похоже. Зачем понадобилось святому Павлу клетки чертить? И как написано-то внятно! Внимай. "Душа самовластна, ограда ей - вера. Вера - наставление, устанавливается пророком. Пророк - старейшина, направляется чудотворением, чудотворение - дар мудрости усиляет". Зачем, любезный Паоло, тебе эта странная рукопись нужна?
- Я думаю, что по этим таблицам гадать можно. Гороскоп - это таблицы, по которым жизнь предсказывают.
- Это не богоугодное дело, - осуждающе заметил Мефодий. - Это переписывать не след.
- Я хорошо заплачу.
- А таблицу эту как мне копировать? У меня и киновари такой нет.
- А ты красные литеры тонко другим цветом прочерти, а потом и раскрасишь. Мне, главное, эти пергаменты у тебя завтра в вечеру нужно забрать.
- Понятное дело, надобно их на место положить, - темно усмехнулся Мефодий. - Как видно, сладили тебе ключ.
На этот раз Паоло не спустил, даже ногой топнул и сказал с напором:
- Оставь свои намеки при себе. Я тогда на рынке не мог понять, что ты про мою ногу толкуешь - маленькую и нежную, а дома вспомнил, где об этом написано. В книге "Тайная Тайных". Так? Инокам к чтению сей текст никак не рекомендуется. Я бы тоже мог поинтересоваться, какому заказчику ты этот список делал.
- Ладно. Я перепишу тебе и текст и таблицу. За бумагу немецкую заплатишь, за чернила и краски, а переписать-то я и бесплатно могу. Но скажу тебе со всей искренностью - боюсь я гороскопы переписывать. А ну как прознают монахи, так и турнут меня из обители. А куда я пойду? Может и похуже что произойти.
- Клянусь, об этих пергаментах не узнает ни одна душа, кроме нас с тобой, - торжественно сказал Паоло. - Во Флоренции составлением гороскопов люди деньги зарабатывают, а ты боишься даже список с них сделать!
- Может, это не гороскоп, а игра какая-нибудь, забава. Я слышал, есть такое времяпрепровождение - над расчерченной доской сидеть и фигурки точеные по клеткам двигать.
- Никакая это не забава. А иначе зачем бы он от меня эти пергаменты прятал?
- Кто - он? - быстро спросил Мефодий, но осекся, под осуждающим взглядом гостя. - Ладно, - сказал он покладисто, - завтра приходи за работой. Но не голым днем, а в сумерки!
Мефодий тут же сел за работу, часа три трудил глаза, а потом разумно решил, что дневное время больше подойдет для работы с киноварью. Утром, хоть никто из братии не интересовался его здоровьем, он сказал, что заболел, и стоя заутреню, кашлял в полный голос, даже горло засаднило. На митрополичий двор тоже не пошел, хоть там его и ждали, решил на все отговариваться грудной болезнью. И как только приступил к расчерчиванию клеток, так и пронзила его мысль - никакой это не гороскоп. Про гороскопы он слышал, там цифры должны быть и астрономические графики. А эти таблицы сработаны не иначе как для тайнописи. И шифр дан, чтобы получатель зашифрованных строк мог эту тайнопись прочитать. В пояснении было написано: "Если кто хочет узнать имя человека, доставившего "Лаодикийское послание" то пусть сосчитает: дважды четыре с одним, и дважды два с одним, семьдесят раз по десяти и десять раз по десяти, царь, дважды два…" и так далее, а заканчивалась строка словами: "В этом имени семь букв, царь, три плоти и три души".
Такими же цифрами описывалось занятие некого тайного человека, а также, как он от роду прозывался. Составитель (или переводчик) послания обозначил для ясности гласные и согласные. Первые прозывались "душа" и "приклад", согласные же обозначались "плоть" и "столп". Слово "царь", видимо, тоже обозначало букву.
И опять же - кем-то привезено. Откуда? Если фрязины доставили в Москву пергаменты, они много сюда своих диковинок понатащили, то почему писано кириллицей? Значит, кто-то перевел. А кто сей умелец?