Каким бы немощным и малозначительным ни был этот человек, но его острый взгляд сразу заметил пропитанное кровью платье Марии, ее затравленные глаза.
– Не обращайте на нее внимания, – сказал Инголз, небрежно махнув рукой. – Мисс Холлет, почему бы вам не покинуть нас на некоторое время? Мы с капитаном Барримором должны обсудить очень важное дело.
– Нет, я хочу, чтобы она осталась, – сказал гость. Марии показалось, что ее неряшливый вид оскорбляет его достоинство. И последовавшие за этим слова подтвердили ее догадку: – Хотя я нахожу унизительным для себя делить компанию с женщиной, которая носит пропитанную кровью одежду. У вас есть приличное платье, мадам?
Мария почувствовала, что вскипает. Да за кого он ее принимает? Она надеялась уговорить его, чтобы над Сэмом состоялся справедливый суд. Надеялась, что он может спасти Сэма. Но в его глазах не было ничего, кроме неприязни и презрения. Нет, такой не поможет. Он не из тех людей, кто может восстановить справедливость.
– Никаких платьев у меня нет, сэр, – холодно ответила Мария. – Верный слуга вашего превосходительства потопил судно, на котором были все мои вещи.
– Пиратский корабль, – фыркнул Инголз.
– Ах да, – вспомнил капитан Барримор. – Тогда вы, должно быть, небезызвестная Мария Холлет, морская ведьма Истхэма и подруга нашего заключенного. Мои извинения, мадам. Теперь я понимаю, почему у вас нет другой одежды. Но пожалуйста, проследите за тем, чтобы вашу одежду почистили. Ваш вид для меня… оскорбителен.
– Вы еще больше оскорбитесь, когда узнаете, чья кровь запеклась на нем, – саркастически заметил Инголз.
– Я полностью осведомлен, что это за кровь, – ответил Барримор с надменностью, превосходящей ту, что излучала каждая клеточка тела Инголза. – Кровь пирата гораздо темнее, вы не находите? – Он повернулся к Марии, и его рука с кубком дрогнула так, что вино едва не пролилось на его безупречный щегольской костюм. – А теперь, мисс Холлет, прежде чем я отошлю вас, мне бы хотелось поговорить с вами о деятельности капитана Сэмюела Черного.
Взгляд Марии стал еще более сердитым.
– Желаю удачи, – съехидничал Инголз. – Она бы отдала за него жизнь, если бы смогла, глупышка. Вы ничего не добьетесь от нее.
Барримор окинул Инголза холодным взглядом, полным нетерпения.
– Возможно, если вы оставите нас одних, капитан, она заговорит. Совершенно очевидно, что она от вас не в восторге.
Эта идея не понравилась Инголзу.
– Я не должен спускать с нее глаз. Я заставил всех в городе поверить, что она мертва. Сказал им, что она бежала в лес, где ее поймали индейцы. До суда предпочитаю держаться именно такой версии. Что, впрочем, в ее же интересах. Эти люди долгое время страдали от пиратов, и если они узнают, что она жива, то потребуют и ее крови. – Усевшись на стул, Инголз покручивал ножку кубка – привычка, которую Мария возненавидела, как, впрочем, и все в нем. – К тому же мало приятного видеть ее прикованной к цепи, как собаку, не говоря уже о том, что ее могут повесить вместе с негодяем. Я понимаю, сейчас у нее ужасный вид, но поверьте мне, стоит ее чуть отмыть, и она станет очень миленькой девушкой. Даже слишком хорошенькой для этого мерзавца.
– Я бы предпочла лучше умереть с Сэмом, чем сидеть рядом с вами! – вскричала Мария, вскакивая со стула.
– Садитесь, дорогая, – сказал Барримор, хрипло дыша и пытаясь дотронуться до ее руки. – Вот видите, капитан, вы только расстраиваете ее. Позвольте нам несколько минут поговорить наедине. Клянусь честью, от меня она не сбежит.
Инголз колебался, с недоверием глядя на Барримора. Наконец он поднялся и направился к двери.
– Хорошо, – сказал он, посылая Барримору фальшиво любезную улыбку. – Можете немного поболтать. Я вернусь через десять минут. Но прошу вас, не поворачивайтесь к ней спиной. Ее репутация ведьмы вполне обоснованна.
Дверь за Инголзом закрылась. Мария молча играла салфеткой, поклявшись себе, что Барримор, пусть хоть расшибется, ничего не добьется от нее. Абсолютно ничего.
Шли минуты. Тишина становилась напряженной, даже гнетущей. Мария сидела, разглядывая свои руки, не желая смотреть на гостя, тем более говорить с ним.
Вдруг она почувствовала его руку на своей, и эта рука не дрожала. Она услышала шорох его одежды, когда он вставал, увидела тень его фигуры на белой скатерти стола, и эта тень не была сутулой. Она подняла голову и с удивлением увидела перед собой высокого, сильного человека с гордой осанкой. Сутулость, подрагивание, возраст – все исчезло.
А когда он заговорил, его голос не был старчески надтреснутым. Этот глубокий и уверенный голос она хорошо помнила.
– От нашего пирата можно сойти с ума, не так ли? Не надо волноваться, дорогая. – Он крепко пожал ее руку. Затем заботливо вытер слезы, невольно покатившиеся по ее щекам. – Предоставь все мне, дорогая. У меня есть план…
Конечно, все дело было в парике. Поэтому она и не узнала его. Разразившись безудержными рыданиями, она, словно испуганный ребенок, упала в его объятия.
Пол Уильямс…
Еще никого в своей жизни она не была так рада видеть.
Глава 28
Свобода есть и суть и дух, дающий
Жизнь, – а без нее нет жизни сущей.
Суинберн
– В самом деле, Феба, почему ты не пытаешься кормить его? Он же не собака, которой можно бросить кость. Поверь мне, он ничего не будет есть.
Две женщины смотрели на закованного в цепи капитана пиратов, не в силах поверить, что это тот самый человек, которого служащие короля поймали на прошлой неделе. Его прекрасная батистовая рубашка была грязна и покрыта бурой коркой запекшейся крови, а если бы Феба с самого начала не промыла и не перевязала глубокую рану на его руке, то к этому времени он, возможно, умер бы от гангрены. Его загорелая кожа, некогда излучавшая здоровье, сейчас приобрела цвет нутряного сала, мускулы на его стройном теле опали и на груди выделялось каждое ребрышко. И это не было странным, ведь он отказывался от пищи – начиная от соленой рыбы и кончая яблочным пирогом, которые Феба складывала перед ним. В его глазах погасла жизнь.
Печально. А ведь вначале он был таким самоуверенным, дерзким, его черные глаза горели дьявольским огнем; его красивое тело было стройным и гордым, а манера держаться – столь решительной, что казалось, он бросает вызов самому сатане. Феба до сих пор помнила, как он пришел в себя и, встав на ноги, потребовал, чтобы ему рассказали о судьбе его юной возлюбленной.
Ей не следовало бы делать этого.
И вот теперь огонь потух в его глазах цвета обсидиана, широкие плечи ссутулились, а уголки прекрасного чувственного рта опустились – в них залегла печаль.
Причиной тому, конечно, была смерть молодой женщины. Как же нужно было любить, чтобы так скорбеть! Он часами сидел на жалком клочке грязной соломы, обхватив голову руками, и молча предавался горю. Он не был больше опасным преступником, превратившись в человека с разбитым сердцем, смертельно тоскующего, для которого смерть стала бы избавлением от душевных мук. Известие о смерти возлюбленной подкосило его, сломало его дух и волю, и сейчас Феба от всего сердца желала бы взять свои слова обратно. Не важно, кем он был, что сделал, просто несправедливо, чтобы человек проводил последние часы своей жизни, испытывая такие душевные муки.
Но сейчас уже ничего нельзя изменить, и Феба лишь старалась создать для несчастного хоть какие-то удобства. Вздохнув, она придвинула к нему дымящийся горшочек с индейским пудингом.
– Феба, он схватит тебя! – в ужасе закричала Джоан.
– Вздор! Мы добрые друзья, не так ли, капитан?
Он ничего не ответил. Даже не поднял головы. Он сидел, прижавшись спиной к покрытой плесенью стене, подтянув к груди колени и положив на них заросший подбородок. Его взгляд был устремлен в пол, и казалось, капитан спит. Но Феба по трепету ресниц видела, что он бодрствует.
– Я принесла тебе поесть, – сказала она, опуская ложку в пудинг. – Видишь? Он пока горячий. Я положила в пудинг много черной патоки. Ты любишь патоку?
Ответа не последовало.
Она встала рядом с ним на колени, надеясь соблазнить его вкусным запахом пищи, которую держала перед ним. Горло его дернулось, и он закрыл глаза, чтобы никто не видел навернувшихся слез.
– Вот, пожалуйста, капитан.
Феба поднесла ложку к его губам, но он отвернулся.
– Я же говорила тебе, что он не будет есть, – сказала Джоан.
Беспомощно вздохнув, Феба поставила горшочек к его босым ногам и ушла, предоставив несчастного самому себе. Она знала, что, когда вернется, горшочек будет стоять на том же самом месте, нетронутый пудинг остынет и свернется. Но у первой ступени лестницы она остановилась, желая всей душой, чтобы жизнь хоть как-то пробудилась в этих прекрасных черных глазах, чтобы он съел свою последнюю земную пищу – ведь завтра утром он умрет.
Но он не пошевелился, не поднял головы, похоже, даже не замечал ее присутствия. Но если бы она смогла разглядеть в густом мраке промозглой камеры, то заметила бы, что его плечи сотрясаются от душераздирающих рыданий, вызванных неутешным горем.
Женщины тихонько поднялись по лестнице, и когда они закрыли за собой дверь, погас последний луч света, который проникал в камеру.
Сэм неподвижно сидел в темноте. На улице пошел дождь. Он слышал, как дождь мягко барабанит по крыше и падает на землю. Он мог слышать шум воды, уходящей в никуда, как уходили в никуда последние часы его жизни.
Что-то шевельнулось в его сердце: какой-то интерес, а может, просто своего рода кураж. Сэм улыбнулся.