Через несколько минут в дверях показалась Марья Михайловна, облаченная в светло-зеленое платье; на голове ее красовалась закрывавшая щеки, похожая на опрокинутую лодку, дорожная соломенная шляпка, с подвязанными под жирным подбородком широкими алыми лентами; на плечах была накинута желтая шаль.
- Я так сконфужена, так смущена, что и не знаю, как выразить! - начала она еще у порога. - Вообразите, какая неприятность - я спешу в свое имение, и вдруг у самой вашей околицы колесо прочь; гайку, оказывается, мой ротозей кучер потерял… Вы меня не узнаете? - прервала она сама себя и, склонив голову набок, с нежнейшей улыбкой остановилась перед Пентауровой.
Та не шелохнулась.
- Нет, - ответила она, - извините, что не встаю, - ноги больные!
- Ах, пожалуйста, не беспокойтесь! - воскликнула Марья Михайловна. - Конечно, вы и не могли узнать меня: я так постарела за эти года, что мы не виделись! А вот вы - вы ничуть не изменились, все такая же, точно вчера виделись…
- Садитесь же! - почти приказала Людмила Марковна. - Кофею! - кинула она тем же тоном приживалке, высунувшейся из двери со старою моськой в руках.
Приживалка исчезла.
Леня пододвинула стул к креслу Людмилы Марковны.
- Ах, какая собачка прелестная! - воскликнула гостья, успевшая узнать в деревне о большой слабости хозяйки к моськам; о существовании Лени она знала давно по смутным толкам в Рязани и кидала теперь на нее внимательные взгляды.
Каменное лицо старухи несколько смягчилось.
- Где ж мы видались, не помню?… - проговорила она.
- В Солотчинском монастыре, у настоятеля отца Памфила… - У Марьи Михайловны был на конце языка молебен с акафистом, но она вовремя удержалась. - Я не раз там имела удовольствие встречаться с вами!…
- А… - протянула Пентаурова. - Вот где!… Да, давно это было…
- Летит время, летит… - подхватила соболезнующим голосом гостья. - Не успела я, кажется, замуж выйти, а уж у меня дочь невеста и сама я стала старухой!
Лакей, такого же растрепанного вида, как мальчишка, внес на огромном подносе чашки с кофейником, белые булки с маслом и домашнее печенье на закрытом салфеточкой лоточке.
- Стол сюда! - приказала Пентаурова, указав рукой на место между нею и гостьей.
Лакей бросился в комнаты и поставил, где следовало, стол и все принесенное.
- Леня, хозяйничай!
Девушка поднялась со своей скамеечки у ног Пентауровой, обошла вокруг кресла и стала разливать кофе. Марью Михайловну поразило спокойствие и изящество, какими было проникнуто все существо девушки: воспитанницы разных барынь-старух бывали в те времена нечто среднее между горничной девкой и приживалкой, краснорукие, запуганные, неловкие, а эта была и одета совсем как барышня - в легкое белое платье, обрисовывавшее ее стройную фигуру, и руки у нее были белые и нежные, под стать продолговатому лицу и пушистым пепельным волосам.
Глаза Лени привели Марью Михайловну во внутреннее негодование: большие и карие, окруженные густыми темными ресницами, они спокойно, как на равных себе, глядели в глаза ей и Пентауровой.
"А, какова?! - проносилось в мозгу Груниной. - Дрянь, девка простая, а совсем барышня!"
Пара жирных старых мосек тяжело перевалилась через порог и с сиплым лаем подбежала к гостье. Одна остановилась около нее и, хрипя и задыхаясь, замахала скрюченным хвостом.
- Чудный, чудный! Ах, какой песик! - восхитилась Марья Михайловна, делая попытку погладить мопса, что ей не удалось, из-за собственной горообразной груди, упершейся ей в самый нос. - Людмила Марковна, можно ему дать печеньица?
- Не станет есть… - отозвалась та. - Леня, дай смоквы!
Девушка принесла коробку и, раскрыв, поставила ее около гостьи.
- На тебе, миленький! На тебе, красавчик!… - нежно засюсюкала Марья Михайловна, вытянув вперед сложенные пирожком губы, словно собираясь агунюшкать мопса и подавая ему смокву.
Тот ткнулся в нее черною мокрою мордой, лениво взял и, сопя и кряхтя, принялся чавкать.
- Умница, ах, какой умница! Ах, как он кушает славно! Как те… - На лице Марьи Михайловны изобразился ужас, и она, побагровев, что утопленница, вместе со стулом поехала в сторону: мопс, кончив есть, обнюхал ее, затем поднял заднюю ногу и оросил ее новое шелковое платье.
- Что, обделал вас? - спросила хозяйка. - Это у него привычка такая. Уведи его вон! - приказала она одной из трех приживалок, вошедших во время их разговора и скромно усевшихся на стульях около стены.
- Нет, ничего, ничего, не надо… Я люблю собачек! - забормотала гостья, стараясь вызвать улыбку на исказившееся лицо. "Чтоб ты сдох, проклятый, вместе со своей дурой-барыней!" - яростно бушевало в то же время у нее в груди.
- Как вы поживаете, не скучаете здесь в глуши? - начала, совершенно оправившись и с прежней любезной улыбкой, Грунина.
- Не скучаю… Она мне читает… - Людмила Марковна кивнула на Леню. - Всю библиотеку, кажется, скоро перечитаем.
- Вот как? - удивилась гостья и в лорнет посмотрела на девушку. - Большая у вас библиотека?
- Тысяч пять томов будет… От мужа еще осталась. Французская: на нашем языке умного ведь еще ничего не удосужились написать!
- Шесть тысяч… - поправила Леня.
- Ну, тогда все понятно… - протянула Марья Михайловна.
- Что понятно?
- Театр ваш… - с самым невинным видом отозвалась гостья.
Пентаурова изумилась.
- Что ты врешь, мать моя? Какой наш театр?
- Да вот, что Владимир Степанович в Рязани строит?
Хозяйка повернулась в сторону Лени, и их вопросительные взгляды встретились.
- Строит театр? - переспросила старуха.
- Ну да, и огромный-преогромный: чуть не половину парка вдоль улицы занял!
- Вот что… Ну, что ж, шалый был, шалым и остался! - изрекла Пентаурова и опять обратилась к Лене: - Это он для пьесок своих затею затеял!
У Марьи Михайловны дух сперло от услышанной новости.
- Для пьесок? Так он пишет, значит?
- Как же, писатель… из тех, что за писанья из столиц выгоняют!
- Что же такое он написал? - вся сомлев, прошептала гостья.
- Глупость! - отрезала старуха. - Умное трудно, а глупость всякий может.
Пентаурова говорила о сыне с таким пренебрежением, что Груниной сразу стало ясно, что отношения между ними или самые скверные, или даже совершенно не существуют. Она почувствовала, что дальше сидеть не может и должна, даже обязана, как можно скорее возвращаться в Рязань.
- Милая, будьте добры, узнайте, готова ли моя коляска? - притворно-ласково обратилась она к Лене, но вместо нее вскочила одна из приживалок и, сказав: "Сейчас, сейчас", поспешила в дом.
Коляска оказалась готовой, и Пентаурова задерживать гостью не стала.
- Я так рада, так благодарна случаю, что удалось повидать вас! - трещала Грунина, опять склонив голову набок и горячо, обеими руками пожимая при прощании холодную, сухую руку хозяйки.
- Будете в наших краях - загляните… - равнодушно ответила Пентаурова и опять легла к своем кресле.
Лене Грунина руки не подала и, кивнув ей: "Прощайте, милая", оглянулась еще раз на кресло, из которого виднелись только заостренный нос и бледные пальцы Пентауровой, лежавшие на ручках, и покивала им несколько раз с нежною улыбкой.
Провожать гостью пошли только три приживалки. На крыльце ее встретил мопс, обошедшийся с нею на балконе, как со стенкой, и Марья Михайловна, воспользовавшись мигом, когда шедшая рядом с ней приживалка отвернулась, так поддала ногой "чудному песику", что тот перевернулся через голову и с визгом, шлепаясь, что мешок, по ступенькам, полетел с лестницы.
- Бедненький, упал! - сострадательно проговорила Грунина.
Приживалки с аханьем бросились к завывавшему страдальцу и схватили его на руки; между ними вспыхнула ссора из-за права понянчить сокровище, а Марью Михайловну ее собственный лакей с помощью казачка в желтом балахоне втиснул в коляску.
- Прощайте! - величественно кинула она на прощанье, откинувшись на кожаную подушку спинки. - Домой!
- Пошел! - крикнул кучер. Форейтор щелкнул бичом, и четверик рысью покатил тяжелый экипаж к воротам.
Глава VIII
Дома с нетерпением ждали возвращения Марьи Михайловны.
Особенное нетерпение и даже волнение проявила Клавдия Алексеевна, забежавшая около полудня к Груниным и вдруг услыхавшая там, что Марья Михайловна, не сказав никому ни слова, совершенно молча, одна-одинешенька села в коляску и уехала неизвестно куда за город.
Разумеется, после такого "пассажа" Клавдия Алексеевна никуда отлучиться не могла, и то и дело прохожим казалось, будто из-за цветов, стоявших на раскрытых окнах дома Груниных, неизвестно зачем чуть не на середину улицы высовывают обгорелую палку.
Нетерпение проявляла и Нюрочка, и только один Антон Васильевич, обретавший дар слова во время отсутствия Марьи Михайловны, благодушествовал, погуливал по комнатам и заводил с обычною у них гостьей, Соловьевой, не лишенные философского оттенка разговоры.
Наконец около четырех часов дня показался порядком взмыленный вороной четверик Марьи Михайловны и свернул в ворота их дома: подъезд у Груниных был со стороны двора.
Клавдия Алексеевна ринулась ей навстречу; за ней поспешили Нюрочка и Антон Васильевич.
- Милая, да что ж это вы с нами сделали? Можно ли так уезжать одной? Хоть бы меня захватили! - завыкликала Клавдия Алексеевна, завидев приехавшую и протянув к ней обе руки, наверное, принадлежавшие раньше Кощею.
Марья Михайловна, молча, с видом человека только что совершившего нечто великое, подымалась по лестнице, поддерживаемая под обе руки лакеями.
- Здравствуйте, здравствуйте!… - проронила она в ответ. - Устала я…