Для входа в парк, где Пентауров предположил в вечер открытия устроить гулянье, возводилась триумфальная арка; на широких дорожках наколачивали на подрамочники полотно, и тут же несколько босых маляров гуляли по нему и длинными кистями, что швабрами, писали декорации; у деревьев стояли и просушивались уже готовые багдадские дома и минареты; на траве лежали морская даль и небо такой замечательной синевы, что глядевшее на них в просветы деревьев настоящее небо казалось совсем выцветшим; в даль аллей протягивали проволоку для разноцветных фонариков, вкапывали столбы.
На сцене с утра до ночи шли репетиции. Белявка сбился с ног, то уча актеров, то носясь в парк к малярам, к клумбам, где по его указаниям расставляли все для фейерверка, а оттуда к плотникам, устраивавшим кулисы; то он был у барина за приказом, то в девичьей, где шились костюмы, либо у ключницы за всякими припасами для работ. Везде он был необходим, всюду его звали и ожидали, и это сознание своей необходимости и важности преисполняло его гордостью.
Теперь он был уже не тог захудалый и скромный человечек, каким он явился в Рязань: это был человек, которому не только почтительно кланялась вся дворня, но которому даже стал подавать руку сам приказчик Маремьян Григорьевич.
Хитрый хохол с первых же дней раскусил Пентаурова и сумел заслужить его полное доверие и расположение.
Как только костюмы были готовы, Пентауров приказал актерам одеться в них на репетицию, пришел на сцену и уселся около суфлерской будки.
Наряженные, как на святках, актеры выстроились вереницей и один за другим подходили к барину; тот внимательно со всех сторон рассматривал каждого. Костюмы удостоились полного одобрения, в особенности же доволен остался Пентауров разбойником Османом-Македонским и Антуанетиной-Заирой, одетой в розовые шальвары и нечто вроде курточки из белого газа, усеянной блестками, с вырезом на груди и широчайшими откидными рукавами.
- Очень мила, очень… - проговорил Пентауров и даже потрепал по румяной щеке попунцовевшую и опустившую голову девушку.
Начали репетировать пьесу, уже известную всем назубок.
Белявка в длинных белых чулках, в коротких серых панталонах с широкими сборками на боках и в синем колете, с закинутым за спину черным плащом, важно стоял около Пентаурова и, избочась и опершись на рукоять длиннейшей шпаги, задравшейся другим концом выше его головы, делал замечания.
- Гассан, ты ж вельможа… ты ж ей в любви объясняешься! Шо ж ты штаны все вверх поддергиваешь?
- Упадут сейчас, Григорий Харлампыч! - ответил Сарданапалов, прервав свой любовный монолог.
- Так смотреть же надо было раньше. Ну а если на представлении они у тебя упадут, тогда шо?
- Тогда прямо пороть! - отозвался Пентауров. - Благо и снимать их будет ненужно!
- Да не гни ж ты коленок, Вольтеров! - воскликнул Белявка. - Сколько ж тебе раз говорено? Ведь ты ж на трон сесть идешь, а не мешок на барку прешь. Пройди еще раз!
Второй раз оказался горше первого.
- Ну шо я с ним буду делать? - плачущим голосом обратился Белявка к Пентаурову. - Он же ж по сцене, как опоенная лошадь, ходит!
- Ничего… мы ему палку в руки дадим! - сказал ГІентауров. - Пусть опирается на нее, вид у него будет величавее…
В самый разгар второго действия из-за кулис выставился один из плотников и осторожно поманил к себе пальцем Белявку.
- Шо треба? - важно спросил Белявка, подойдя к тому.
- Господин какой-то нашего барина спрашивают…
- Який господин?
- А не знаю… как следует быть одеты…
- Где вин?
- Тамотка… - Плотник указал рукой на подъезд.
Белявка поспешил к Пентаурову. Репетицию прервали, и за неизвестным был послан плотник.
Через несколько минут вместо одного господина в сумерках глубины сцены показалось двое. Один, плечистый и высокий, был в широком гороховом пальто, другой, похудощавее и пониже, облачен был в такой же сюртук; в руке он нес какой-то сверток.
- Смарагд Шилин! - отрекомендовался человек в пальто, подойдя к Пентаурову. - А это со мной учитель здешнего училища - Зайцев.
Пентауров, приподнявшийся было со стула, грузно опустился на него и убрал назад протянутую руку.
- Чем могу быть полезен вам, судари мои? - спросил он, откинувшись на спинку.
Лицо Зайцева, молодое и миловидное, подернулось краской.
- Видите ли, я вот… - Он словно поперхнулся и взглянул на своего спутника.
- Да не мнись, приступай прямо! - поддержал его Шилин. - Видите ли, он написал трагедию…
Лицо Пентаурова выразило изумление.
- И принес к вам, чтобы вы поставили ее на театре! - докончил он. Серые, смелые глаза его перешли на лицо Зайцева. - Трус он большой: кабы не я - и не пришел бы ни за что!
- Вы написали настоящую трагедию? - обратился Пентауров к Зайцеву, стоявшему в противоположность товарищу в самой скромной позе и опустив глаза в землю.
- Написал-с… - ответил тот, поднял на миг большие темные глаза и опять потупил их.
- И вы желаете, чтобы я ее поставил?
- Разумеется… - ответил Шилин.
- Гм… А знаете ли вы, молодой человек, - назидательно начал Пентауров, - для чего сей театр предназначается?
Ответом ему были два вопросительных взгляда пришедших.
- Театр сей предназначается для великих произведений! Здесь будут явлены публике только великие пьесы… Будут Сумароков, Озеров, ну… и другие. Вы считаете себя, молодой человек, достойным занять место среди них?
Зайцев слегка побледнел.
- Я ничем не считаю себя, - негромко ответил он, вскинув вдруг загоревшиеся глаза на Пентаурова, - я только принес свой опыт и прошу вашего суда над ним.
- А, это дело другое! - смягчившись, сказал Пентауров. - Хорошо, я прочту его и обсужу. Но только не теперь, сейчас я занят по уши. Вот это мой режиссер и правая рука моя… - добавил он, взяв протянутую ему рукопись и указывая ею на Белявку, стоявшего рядом с ним в позе короля, принимающего депутацию, с рукою на эфесе шпаги. - Он прочтет и доложит мне, стоит ли мне беспокоиться и читать ее…
- Стоит, в том я порука! - воскликнул Шилин, стукнув кулаком в широкую грудь свою. - Штука презамечательная!
Посетители отвесили по поклону, на которые Пентауров ответил снисходительным наклонением головы, и удалились, - Зайцев на носках, а Шилин без стеснения шагал по сцене, как по чистому полю.
Репетиция возобновилась.
Надо, наконец, сказать несколько слов о виновнике стольких рязанских тревог и событий - о Пентаурове.
Отец его обладал большим состоянием, мать же его, Людмила Марковна, имела только связи: она приходилась дальней родственницей фавориту императора, графу Бенкендорфу.
Связей этих Пентауров не сумел сберечь. В Петербурге он сошелся с кружком графа Хвостова и выступал в нем с чтением своих стихов.
Многочисленные прихлебатели, как тараканы на кухне, разводившиеся при богатых барах, убедили его в его высоком уме и таланте, и новый Кантемир после долгого труда и пота разразился дубовой сатирой на военный мир.
Как водится, те же друзья сейчас же довели сатиру до сведения Бенкендорфа. Граф призвал автора к себе, и что постигло сатирика в кабинете - неизвестно, - только, выскочив оттуда, Пентауров едва попал в двери, бледный, что выбеленная стена.
На другое же утро он ускакал в Рязань, бросив весь дом на попечение единственного своего сына Степана, которого терпеть не мог и которому было уже двадцать четыре года.
Беседа с Бенкендорфом произвела на беглеца такое впечатление, что он заперся, как в затворе, в своем рязанском доме и, несмотря на скуку до одури, взялся за перо не скоро. Но все-таки взялся и, решив одарить отечество великими произведениями, но уже не в столь опасном роде, принялся сочинять трагедии, а затем и подумывать о постановке их на сцене. Отсюда до постройки театра оставался всего один шаг.